В романе “Подросток” Достоевского сказано: “Человек чистый и ума высокого, и не безбожник он; в нём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей много очень теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что ещё скажу: сам себя казнит человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут.” (“Подросток”, часть 3, глава 1).
Роман “Подросток” — пророческий роман Достоевского. В 1876 году, когда ещё были живы и действовали Феофан Затворник и Иоанн Кронштадтский (1829 года рождения), но они ещё не пророчили тогда о близких гонениях на Церковь. И главное, что уже в тогдашнем молодом поколении, т.е. в поколении 1876 года, герой Достоевского Аркадий Долгорукий, 1856 года рождения, – ровесник и Розанова Василия Васильевича и священномученика Серафима Чичагова, прославленного в лике святых, стал свидетелем пророчества.
Пророчество такое: “Ты, милый, Церкви святой ревнуй, и аще позовёт время – и умри за неё. Да подожди – не пугайся, не сейчас. Теперь ты, может быть, о сём и не думаешь, потом – может, подумаешь.” (“Подросток”, часть 3, глава 2).
Роман “Подросток” как бы прекращается на цитате из письма (не слишком умного, но принадлежащего человеку “за кадром”, который непосредственно в действиях романа участия не принимает, а выступает в качестве стороннего наблюдателя) бывшего воспитателя Аркадия Долгорукова Николая Семёновича.
И вот этому “наблюдателю” принадлежит несколько существенных замечаний, весьма спорных и без пророчества.
Первое. Этот Николай Семёнович сам – “западник”, усомнившийся в своём “западничестве” и тем не менее – “Не обвините в славянофильстве” (славянофильство – его жупел).
Для понимания приведу письмо Ивана Сергеевича Аксакова Достоевскому (1878 год), как раз в ответ на вопрос Фёдора Михайловича – как сами славянофилы понимают себя? Ответ Аксакова следующий: “Тот только – славянофил, кто признаёт Христа основой и конечной целью русского народного бытия; а кто не признаёт, тот – самозванец.” Стало быть, славянофил и безбожник – понятия несовместимые.
В принципе, платформа этого “персонажа за кадром” — это “высший культурный слой”, что очень похоже на “европейские ценности” нашего времени. Но если взять одно поколение назад (об этом и говорит автор письма), то мы придём к пушкинскому времени и тогда, если допросить этот высший культурный слой, то увидим, что при первом же испытании (по церковному – искушении) он проверки не выдерживает; и особенно это проявилось перед дуэлью Пушкина.
Второе. В письме Николая Семёновича, завершающим роман, сказано: “Всего лишь поколение назад этих интересных юношей (вроде Аркадия Долгорукова — В.Е.) можно было и не столь жалеть, ибо в те времена они почти всегда кончали тем, что с успехом примыкали впоследствии к нашему высшему культурному слою, сливаясь с ними в одно целое” (роман “Подросток”, часть 3, глава 13. Заключение).
Вся беда этого “аналитика” в том, что он не даёт примеров — каким образом примыкали к высшему культурному слою.
Приведём контрпримеры: во-первых, Лев Толстой, 1828 года рождения, во-вторых, Николай Семёнович Лесков и Константин Николаевич Леонтьев – оба 1831 года рождения. Мы видим: Лев Толстой по своей гордыне не только не желал к чему бы то ни было примыкать, но избегал не только высших, но даже равных себе и предпочитал знаться с теми, кто пониже и пожиже.
Кого мы видим рядом с ним из его знаменитых современников (2-х томник переписки Л. Толстого с русскими писателями, изд.2, Москва, “Художественная литература”, 1975 г.)?
Первым следует назвать Тютчева. Лев Толстой даже ухаживал за Екатериной Фёдоровной Тютчевой — младшей дочерью Тютчева от первого брака; но с самим Фёдором Ивановичем Тютчевым не познакомился даже для приличия (нет и писем).
Второй: Фет Афанасий Афанасьевич (был усыновлен дворянином Шеншиным). Лев Толстой и Фет знакомы хорошо, переписка обширная, но за Львом Толстым — социальный приоритет, т.к. Фета в ранней юности “разжаловали” из Шеншиных и только в старости, благодаря покровительству великого князя Константина Романова (ученик Фета; поэтический псевдоним К.Р.), Фет смог вернуть себе фамилию Шеншин.
Третий: Тургенев Иван Сергеевич. Вражда между Тургеневым и Толстым длилась фактически 20 лет – с мая 1861 года по май 1880. Дело чуть было не дошло до дуэли. А в 1861 году Лев Толстой только – на начальной стадии, т.к. он пока – автор трилогии: “Детство”, “Отрочество” и “Юность” и повести “Семейное счастье”.
Письмо (от 27 мая 1861 года), которое многое проясняет: “Всякие попытки сближения между такими противоположными натурами, каковы Ваша и моя, не могут повести ни к чему хорошему, а потому настоящее письмо есть, вероятно, последнее проявление каких бы то ни было отношений между нами.” (Тургенев).
И первое примирительное письмо Толстого от 6 апреля 1878 года и ответ Тургенева от 8 мая того же года ещё к свиданию не привели. Первое свидание после ссоры состоялось в Туле 8 августа 1878 года, причём Лев Толстой увёз Тургенева в Ясную поляну, тот пробыл там два дня и уехал. Только в апреле 1880 года отношения более или менее восстановились.
Достоевский и Лев Толстой так и не встретились; Лев Толстой даже на пушкинские торжества 1880 года не приехал и, конечно, одной из причин было – не сталкиваться с Достоевским.
Наконец, Лесков и Константин Леонтьев – “интересные юноши”, которые так и остались “литературными изгнанниками” (выражение Розанова).
Надо сказать, что к тому же поколению принадлежали святой праведный Иоанн Кронштадский (год рождения 1829 – всего на год моложе Льва Толстого) и преподобный Варнава Гефсиманский (год рождения 1831 – ровесник Лескова и Константина Леонтьева), но они примкнули не к “высшему культурному слою”, а к сонму святых Русской Православной Церкви.
Как писал в своё время Пушкин: “от ямщика до первого поэта мы все поём уныло: грустный вой — песня русская”.
У Блока также читаем (1910 – 1914 г.г.):
Как часто плачем, вы и я —
Над жалкой жизнию своей!
О, если б знали вы, друзья,
Холод и мрак грядущих дней!
(“Голос из хора”)
В этих словах есть пророчество, но есть и кокетство. И уж никогда и никому не удавалось сказать о себе, о своих истоках, о начале своего жизненного пути, как Василию Васильевичу Розанову.
Вот: “Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня – “выходец из мерзости запустения”. Какая нелюдимость. Вражда ко всем людям; нас не знали даже соседи, как не знали и мы соседей. Все нас дичились, и мы дичились всех. Мы все были в ссоре. Прекрасная Верочка умерла так рано (старшая сестра Розанова – умерла 19-ти лет – В.Е.) (мне лет 7-8), и когда умерла, всё окончательно заледенело, захолодело, а главное, замусорилось.
За всё время я не помню ни одной заботы или чтобы сам о чём-нибудь позаботился. Все “бродили”, а не жили; ни у кого не было сознания, что что-нибудь дόлжно делать. Вообще слово “дόлжно” было исключено из самого обихода, и никогда я его не слыхал до 14 лет, когда хоть услышал – “ты дόлжен выучить урок” (и сейчас же возненавидел слово “дόлжно”). (“Опавшие листья” воспоминание детства до 13 лет).
После смерти матери Василия взял в свою семью старший брат Николай, но первый класс гимназии ещё в Костроме, где Василий Васильевич и родился.
Розанов пишет: “Мамаша томилась. “Сбегай, Вася, к отцу Александру, причаститься и исповедоваться хочу.” Я побежал. Прихожу, говорю. С неудовольствием отец Александр мне отвечает: “Да ведь я её две недели назад исповедовал и причащал”. Стою. Перебираю ногами в дверях. – Очень просит. Сказала, что скоро умрёт. – “Так ведь две недели” повторил он громче и с неудовольствием. — Чего ей ещё?” Я надел картуз и побежал. Сказал. Мама ничего не сказала и скоро умерла” (“Опавшие листья” короб 1-й) (Розанову идёт 14-й год).
Мудрено ли, что потом сбылось пророчество Достоевского, что умирать приходится за Церковь и служителям Церкви надо же было искупить тогдашнее своё нерадение.
После смерти матери Розанов живёт у брата в Симбирске и здесь, как он писал, — “родина его нигилизма”. Откуда нигилизм во втором и в третьем классе гимназии?! Причина – каждую субботу по распоряжению директора гимназии приводили к портрету царя Александра II и заставляли петь “Боже царя храни”. Они и пели, но “каждый раз что-то улетало с зелёного дерева народного чувства; пели, а в душонках, маленьких и детских, рос этот желтый меланхолический разъярённый нигилизм” (“Опавшие листья” короб 2-й).
В четвёртый класс Розанов пошел уже в Нижнем Новгороде.
Поздний термин Розанова, уже в зрелых летах, – “принудительный патриотизм”.
Вывод, который в зрелом возрасте (поздним умом, так сказать) делает Розанов Василий Васильевич: “Чувство Родины должно быть строго, сдержанно в словах; не речисто, не болтливо, не размахивая руками и не выбегая вперёд, чтобы показаться. Чувство Родины должно быть великим горячим молчанием” (“Опавшие листья” короб 2-й) (слово “Родина” Розанов пишет с большой буквы).
Итак, Симбирск для Розанова – родина его безбожия и нигилизма. Откуда? Всё началось с того, что он прочёл Лассаля (Немецкий философ, юрист, экономист, агитатор и политический деятель, положивший начало социал-демократической партии Германии) и Шпильгагена (“Один в поле не воин”). (Шпильгаген Фридрих (1829 – 1911) – немецкий писатель; его роман “В строю” (Русский перевод “Один в поле не воин”) – наиболее популярное его произведение; вышел в 1866 г., переведён на русский язык в 1867 – 1868 г.г.)
Розанов пишет: “Я ходил по берегу Волги под огненным действием этой статьи; (Статьи Лассаля “Железный закон”). и пришел к выводу – Бога-то я не очень знаю; Он – туманен; но на земле мне дано любить человека, прижаться к человеку. И если Бог не научает, как помочь человеку, – не надо Бога”. (курсив Розанова – В.Е.)
И это – цитата из прежнего, а вот что он думает, когда ему под 60 лет: “И мысленно произносились такие слова, которые в старости страшно повторить.” (“Мимолётное”, 1915 год).
И только в университете, где он, по собственному признанию, – “на лекциях ковырял в носу, а на экзаменах отвечал по шпаргалкам” — для него началась переоценка ценностей. Он стал задумываться; и вот посреди этой задумчивости вдруг женился на Аполлинарии Сусловой, которая была старше его на 13 лет (умерла в 1918 году — возлюбленная Ф. М. Достоевского (1861—1866) и жена В. В. Розанова (1880—1887)) и не давала ему развода, хотя сама ушла от него.
Новая жизнь Розанова началась уже потом, в 34 года, – в 1890 – 1893 годах: Розанову 35 -37 лет. И его (неподражаемый розановский тон – В.М.) свидетельство: “До встречи с домом “бабушки” (Александра Адриановна Руднева – В.Е.), откуда я взял вторую жену, я вообще не видел в жизни гармонии, благообразия, доброты. Мир для меня был не Космос, а безобразие, и, в отчаянные минуты, просто Дыра. Мне совершенно было не понятно – зачем все живут и зачем я живу; что такое и вообще жизнь? – такая проклятая, тупая и совершенно никому не нужная. Думать, думать, думать, философствовать, “О понимании” – это всегда хотелось” (“О понимании” – трактат Розанова, написан в 1891 – 1896 годах – В.Е.). Но что творится в области действия или вообще “жизни”: хаос, мученья и проклятье.
И вдруг я встретил этот домик в четыре окошечка, подле Введения (церковь, Елец), где было всё благородно. В первый раз в жизни я увидал благородных людей и благородную жизнь. И жизнь очень бедна и люди очень бедны. Но никакой тоски, черни, даже жалоб не было. Было что-то “благословенное” в самом доме, в деревянных его стенах, в окошечке в сенях за Сосной (река), в глупой толстой Марье (прислуге), которую терпели, хотя она была глупа, и никто не обижал. И никто вообще никого не обижал в этом благословенном доме. Тут не было совсем “сердитости”, без которой я не помню ни одного русского дома. Тут тоже не было никакого завидования: “почему другой живёт лучше”, “почему он счастливее нас” – как это опять-таки решительно во всяком русском доме”. (курсив Розанова – В.Е.)
Я был удивлён (В.М. — сравните Аристотель: “Удивление как начало познания”). Моя новая философия уже не понимания жизни, началась с великого удивления.
Я был удивлён (В.М. — сравните Аристотель: “Удивление как начало познания”). Моя новая философия, уже не понимания, а жизни, началась с великого удивления, и я всё полюбил. С этого и началась моя новая жизнь.” (“Опавшие листья”. к.1).
Началась первая любовь (потому что то, что было в первом браке, к любви не имело отношения – В.М.) с того, как они поменялись крестами: он ей отдал свой, голубой с эмалью, она ему – свой. Надо было венчаться, но Розанов был женат и Бог внушил священнику отцу Иоанну Бутягину (они его звали по-мирскому – Иван Павлович) объявить у них в “благословенном доме” и в присутствии благочинного (протоиерей), что де “я могу обвенчать” Василия Васильевича и Варвару Дмитриевну. Благочинный, как говорят, был в шоке – ведь он женат; но батюшка заявил, что он об этом не знает. Отец Иоанн сказал: “Отец протоиерей – я знаю каноны так же хорошо, как и Вы, и я ничего не должен знать, кроме свободного согласия обеих сторон”. Протоиерей согласился.
Отец Иоанн Бутягин обвенчал их в домовой церкви какого-то пансиона, когда все дети были на каникулах и в котором отец Иоанн был законоучителем. Венчание было и без свидетелей, и без шаферов – венцы были надеты прямо на головы; Апостола читал сам Розанов, а требник отец Иоанн подарил им на память.
После этого венчания Розанов через месяц получил перевод по службе и они уехали из Ельца в городок Белое и Розанов стал писать много (писания полились рекой). Были написаны “Сумерки просвещения” – труд по педагогике и психологии учителей и обучаемых; был написан “Семейный вопрос России” в двух томах; и сколько было ещё задумано.
Но вот они переехали в Петербург, Розанов отправился к Санкт-Петербургскому правящему архиерею (первенствующему члену Синода) митрополиту Антонию (Вадковскому) и вручил ему всю историю своего бракосочетания; тот всё прочёл и убрал в сейф.
В 1912 году митрополит Антоний скончался, а сейф после его смерти никто не открывал. Через пять лет – революция; потом гражданская война, а сейф митрополита с документами как стоял, так и стоит. Дальше Великая отечественная война; блокада – и опять всё цело. Сейф открыли только в 90-е годы и в 1996 году это дело было опубликовано. В прижизненном издании “Опавших листьев” многоточие; и вот эти “многоточия” в 1996 году и были раскрыты.
История с первым браком Розанова закончилась тем, что Всероссийский Поместный собор (празднование его по благословению нынешнего патриарха Кирилла 5 (18) ноября) постановил:
Если одна из сторон распавшегося брака уже фактически заключила новый супружеский союз, то первый брак расторгается церковной властью правящего архиерея и снимается первое бракоблагословение.
1901 год. В Санкт-Петербурге открываются, с разрешения обер-прокурора Константина Петровича Победоносцева и по благословению митрополита Санкт-Петербургского Антония (Вадковского), Религиозно-философские собрания.
Председателем собраний был назначен церковным священноначалием епископ Ямбургский Сергий (Страгородский), викарий Санкт-Петербургской епархии (будущий патриарх Сергий). Вице-председатель – архимандрит Сергий (Тихомиров), будущий митрополит Японский. Члены – учредители: Дмитрий Сергеевич Мережковский, Дмитрий Владимирович Философов, Василий Васильевич Розанов, Валентин Александрович Тернавцев и Виктор Сергеевич Миролюбов – редактор-издатель “Журнала для всех”. Духовник – отец Иоанн Слободской (по-мирскому они звали его Иван Павлиныч), который был и духовником Розанова.
Одно маленькое замечание (“Опавшие листья”, короб 2-й). На исповеди Розанов попытался как-то рассказать про свои сомнения, которые накопились за годы Религиозно-философских собраний. Отец Иоанн приложил палец к его лбу и сказал: “Да и что мы можем знать с нашей черепушкой?”. Заключение Розанова: “Так сладко было поцеловать его руку. Хорошо у православных, что целуют руку у попов. Поп есть отец. Естественный отец”.
Речь членов-учредителей от лица всего собрания к их председателю епископу Сергию: “Члены-учредители Религиозно-философских собраний и вообще ближайшие деятели собраний, по самому живому движения сердца не могут не обратиться к председателю своему, епископу Сергию, с чувством горячей благодарности.
Дух пастыря почил на пастве — и определил счастливый и совершенно неожиданный успех Собраний. На них мы собирались с сомнением, не знали, возможно ли, приятно ли и нужно ли будет собираться после двух – трёх встреч духовенства и общества. Ничего не ждалось, кроме недоумений, раздражения, непонимания. Об этом переговаривалось в интимных кружках писателей и членов светского общества. Но добрый дух пастыря всё сотворил, и уже после второго собрания вся литературная часть собрания решила, что дело установилось, что оно – крепко; и как духовенство, так и представители общества сами не разбегутся, а разве что их разгонят. (Кстати говоря, и разгонят в 1903 году – В.Е.) Как это сотворилось? Епископ духом своим показал, как надо вести себя: своего не искать, а чужое беречь (I Кор. 13,5). Но всё это не по преднамерению, не по программе, не повинуясь букве, хотя бы даже букве Писания; а просто по природе своей первозданной, перворождённой (На самом деле и по пастырской благодати Сергия – В.Е.). Не иерарха и не председателя увидели во главе у себя члены Собраний, а христианина, который, оглядываясь на ведомых, говорил: “И все будьте христианами — и пока вы будете христианами, вы всего достигнете, вы вечно пойдёте вперёд, будете во всём преуспевать”. (Сергию принадлежит и другой афоризм в этом роде: “Кто в Церкви, тот имеет всё” – В.Е.). Но христианство у него лилось из перворождённости, а не было вычитанным и только обмотанным вокруг его души (Явно выражение Розанова – В.Е.), от того оно не передалось, а как сок благородной лозы привилось всем собравшимся сюда членам общества и литературы. Тщеславие и самолюбие умерло; а забила живая струя духовных интересов. Всем было интересно знать, что и как, интереснее услышать ответ, чем предложить вопрос. Все хотели больше слушать, чем говорить. Создалось внимание, родилось ревностнейшее у всех любопытство к делу, к морю предлежавших обсуждению вопросов, и, таким образом, явилась отличнейшая атмосфера для искреннего обмена мнений.
Епископ Сергий извёл из души своей хорошую погоду на наши собрания. Вот его дело. И мы надеемся, что оно для всех ясно, всем мило и что с ближайшими членами-учредителями почтут нашего пастыря-руководителя и все члены-гости, здесь присутствующие. Мы предлагаем всем им встать и поблагодарить епископа за душу, которую он дал нам “в снедь” сладкую и растворил ею то горькое иногда, а иногда и гневливое, с чем мы первоначально собрались сюда”.
Одна из тем (3-я тема) Религиозно-философских собраний — это вопрос об отлучении Льва Толстого – синодальный акт от 2 февраля 1901 года (Собрания начались осенью того же года). Поздним умом архиепископ Иоанн Шаховской, комментируя в своём трактате “Революция Толстого”, прежде всего отметил страшную вину Льва Николаевича Толстого. 1880 – 1881 годы: пишется толстовское “евангелие” (издано в 24 томе Полного собрания сочинений Льва Толстого в 90-ста томах).
Февраль 1901 года – свидетельство Церкви об отпадении от Церкви Льва Толстого (т.е. через 20-ть лет).
Иоанн Шаховской пишет: “Толстой совершил свое Богочеловеко-убийство – перед глазами всех отверг Воскресшего и смерть Победившего Христа – Богочеловека и принял мёртвого Христа – “человека, как мы”, имевшего моральные слабости, умершего и — никого никак не могущего, конечно, спасти Своей силою от вечной смерти… И тем началась “обновлённая” жизнь нового учителя мира. Обновлённый Толстой будет целых 20-ть лет извергать многие и всевозможные непристойности на Живого Бога и Сына Божия, на Церковь, на всех святых, ожесточаясь всё более и более, а потом успокаиваясь в своей правоте, славе и неприкосновенности… Доколе не прогремит с апостольских кафедр русского епископата священное и праведное отлучение”. (“Революция Толстого” Шаховской, 1975 год) (курсив Иоанна Шаховского – В.Е.).
У Достоевского: “Ну, а и безбожнику как не быть? Есть такие, что и впрямь безбожники; только те много пострашней этих будут (т.е. идолопоклонников, которые Бога отвергли, а поклонились идолу – В.Е.), потому что с именем Божиим на устах приходят. Слышал неоднократно, но не встречал я их вовсе. Есть, друг, такие, и так думаю, что и должны быть они”. (“Подросток”, ч.3, гл.2).
На третьем заседании Религиозно-философских собраний – большой доклад Дмитрия Сергеевича Мережковского как раз об отлучении Льва Толстого. Прения и обсуждения по докладу были на 3-м и 4-м заседаниях. Участие Розанова в этих заседаниях вошло в книгу “В тёмных религиозных лучах”.
Розанов становится на западную точку зрения и рассуждает о церковной значимости самого Синода, а потому – о его полномочиях в данном случае. Розанов даже приводит сравнения: “Нельзя алгебру отвергать стихами Пушкина, а стихи Пушкина нельзя критиковать алгебраически” (Французы говорят: “сравнение — не доказательство” – В.Е.).
Розанов указывает на историю создания Синода, на его структуру (она много раз менялась), на двухвековые темы его суждений.
Надо сказать, что и Лев Толстой – явление беспрецедентное в русской истории; были безбожники, да не такие, и, главное, не с таким влиянием.
Розанов отмечает, что “члены Синода помазаны, но Синод как целое не помазан, без собственной личной в нём души, её волнений, её свободы, мучений совести”. И заключает: “Синод не имеет ни традиций, ни форм судить явления чисто личной религиозной жизни” (Розанов:выступление на 4-м заседании Религиозно-философских собраний) (курсив мой – В.Е.).
Тут всё неверно.
Во-первых, Синод не личную религиозную жизнь Льва Толстого судит, а судит его деятельность. Ведь кощунственное его “евангелие” не было убрано в стол, но печаталось за границей и распространялось в России. Синод и судил Льва Толстого – “За распространение учений, противных Христу и Церкви”; за “проповедь с ревностью фанатика”; за ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской”. “Не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств святую Евхаристию”. (см. роман “Воскресенье”, ч.I, гл.39). (курсив мой – В.Е.).
И вывод: “Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается.
… Свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе молимся и т.д.”
И, во-вторых, указано, что это – акт педагогический, “к утверждению правостоящих и вразумлению заблуждающихся”.
Розанов, конечно, не оправдывает Льва Толстого, а только утверждает, что “Толстой, при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление (религиозное – курсив Розанова – В.Е.), может быть, – величайший феномен религиозной русской истории за 19-ть веков, хотя и искажённый”.
Ясно, что всё это сказано экспромтом — религиозная русская история не насчитывала 19-ть веков, а только 9-ть. И почему – величайшая? А святые, а явления чудотворных икон – это что, побоку? А они, ведь, изменяли течение истории. Классический пример: 1395 год – перенесение Владимирской иконы Божией Матери из Владимира в Москву – Тамерлан ушёл.
[Необходимое нота-бене. Сразу вслед за Розановым выступил профессор-протоиерей Соллертинский (которого сам Розанов считал, да и назвал однажды – печатно! – святым человеком) и прямо указал на обязанность Синода в данном случае: “Мог ли Синод молчать о Л. Толстом, не сказать своего определённого решения? Несомненно верно, что Синод представляется в России хранителем веры, хранителем её православности. С другой стороны, Л. Толстой явился противником православности и противником единственным.” (курсив мой – В.Е.).]
Но ещё перед тем выступил и председатель Собраний епископ Сергий с необходимым разъяснением: “Юлиана Отступника не судил никакой собор. Он не был отлучён, ни на каком соборе, он был просто отступником от христианства. И вот случай с Л. Толстым представляет то же самое. Его не нужно было отлучать, потому что он сам сознательно отошел от Церкви. (…) Это внешнее подобие отлучения и заявления об отпадении и было причиной недоразумений. (курсив Сергия — В.Е.). Отлучение, собственно говоря, по своему внутреннему смыслу гораздо менее трагично, чем простое заявление об отпадении. Отлучение – это, с одной стороны, педагогический приём, чтобы человеку одуматься. Ему прямо ставится вопрос: или продолжать жить как хочет, или изменить своё учение или поведение и остаться в Церкви.”
И заключение епископа Сергия на том же заседании: “Мы решаем теперь вопрос не о Л. Толстом, мы решаем вопрос нашей совести. Насколько серьёзен этот вопрос, можно видеть, например, из слов В. Соловьёва: Л. Толстой предлагаем нам христианство без Христа. Каждому из нас, следовательно, приходится решать, остаёмся ли мы с Христом или хотим христианства без Христа? Вопрос этот настолько серьёзен, что личность Л.Н. совершенно отступает на задний план.”
1917 – 1919 годы
Итак, 1917 год, февральская революция. Собственно, совершилась она в 4 дня: 28 февраля (ст.ст.) Петроградский войсковой округ присягнул Временному правительству; 2 марта отрёкся царь за себя и за наследника – в пользу брата Михаила Александровича; 3 марта отрёкся Михаил Александрович, условно, — он “взойдёт на престол, если будет избран будущим Учредительным собранием”.
Впоследствии Розанов назовёт результат всех этих событий: “Рассыпанное Царство”. Но в том-то и дело, что впоследствии, уже в ноябре (ст.ст.) 1917 г., уже после так называемого “Октябрьского переворота”. А до переворота он относится к февральской революции скорее положительно и уж во всяком случае вдумчиво. И написал (очень быстро, кстати) вдумчивую книгу: “Чёрный огонь”, 1917 г., январь-август.
В частности, одна из глав этой книги называется “К положению момента” (при жизни Розанова не печаталась, поэтому время написания определяем ориентировочно: июль – начало августа 1917 года). Но явно после попытки июльского переворота 1917 года, потому что начинается эта глава словами: “смута ленинская …”. «Он (Ленин – В.Е.) был рассчитан на самые тёмные низы, на последнюю обывательскую безграмотность. И он её смутил и поднял.
В таком случае нам остаётся напомнить, что такое Россия, принявшая на себя высокий титул республики (курсив мой – В.Е.), и что такое русский человек, называющий себя ныне гражданином. Или их (т.е. эти титулы – В.Е.) нужно носить, — и тогда нужно их выдержать. Или от них лучше отказаться”.
И далее: “Гражданин” прежде всего несёт на себе высокие обязанности (курсив Розанова – В.Е.), а не просто имеет обывательские привычки. И республика есть совокупность гражданских обязанностей. В противоположность старому обывателю, который вечно лежал на руках начальства, дожидаясь от него милости, заботы и приказания, “гражданин” есть человек, на которого может опереться другой человек, который выдержит некоторую тяжесть, некоторый труд, — и не поневоле выдержит, а добровольно, по сознанию в себе гражданского долга. Обыватель – это малолетний человек, гражданин – это выросший человек. (…) На русского обывателя немец, француз и англичанин может не рассчитывать и не рассчитывал, — и от этого он сносился не с ним, а с его правительством. Но раз мы низвергли трон и объявили себя республикою, то тем самым мы изрекли на весь мир, что всё, что прежде являл собою трон для всех народов и держав, то ныне принял на себя русский гражданин и будет держать на себе русская республика.”
Поэтому февральская революция для Розанова (искренне считавшего себя “монархистом”, но, как видно, это было в нём неглубоко, о чём он сам не догадывался) не была катастрофой; катастрофой стал октябрьский переворот, повергший его в отчаяние. И книга отчаяния и проклятия была написана – “Апокалипсис нашего времени”, 15 ноября (ст.ст.) 1917 – ноябрь 1918 года.
Книгу эту мы, в данное время, не рассматриваем, именно потому, что она была Розановым преодолена. Господь послал ему болезнь (инсульт), а потом, как Иову, приоткрыл завесу и дал узреть Свою благость.
А вслед за тем пришла и переоценка ценностей. Вот отрывок из письма Н.А. Котляревскому (Н.А. Котляревский (1863 — 1925), литературовед и историк литературы, академик (с 1909 г.), первый директор Пушкинского дома (с 1910 г.); в 1918-1921 г.г. председатель комиссии по оказанию помощи нуждающимся литераторам и учёным).
“Вот, друг мой, как. Революция хороша в “Zone blanch” (“Мёртвая зона” – В.Е.), а пережить её — такие ужасы, какие только мёртвые в силах вынести. Да ведь мы и не живые. “Мёртвые души”. И впервые за всю жизнь, когда всю жизнь волновался и ненавидел так Гоголя, — вдруг открыл его неисчётные глубины, его бездны, его зияния пустоты. Гоголь, Гоголь – вот пришла революция и ты весь оправдан, со своим заострившимся как у покойника носом (“Гоголь в гробу”). Прав – не Пушкин, не звездоносец Лермонтов, не фиалки Кольцова, не величайший Карамзин, прав ты один с “кувшинное рыло”, с “городом N” (какая мысль в этом “N”, — пустыня, небытие, даже нет имени, и в России именно нет самого имени, названия, это — просто “НЕТ”).”
Но вот прошёл 1918 год, наступил январь 1919-го, вторая половина; 17 января 1919 года, его младшая дочь Надежда записала: “В этот день что-то случилось, что-то открылось ему, он понял что-то и уже стал нездешним”. В тот же день Розанов пишет прощальное письмо “Литераторам” и заклинает их: “Всегда помните Христа и Бога нашего. Поклоняйтесь Троице безначальной и живоносящей и изначальной”.
И 20-го января письмо младшему другу Э. Голлербаху и в нём – возвращение к “гоголевской” теме: “Гоголь! Умел же ты любить Россию с “повытчик кувшинное рыло”, с городом N, которому нет названия! Вот когда я понял евангельское: “Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода.” (Иоан.12,24). Вот, от нашей России осталось одно маленькое вонючее место – а из него росток сам-шест! А я-то томился, как в могиле. А эта могила была моё воскресенье”.
В эти последние дни 17-23 января 1919 года его причащали 4 раза. В последний раз – в ночь на 23 января. Накануне 22 января в 6 часов вечера разговор с женой Варварой Дмитриевной: “скажи, я умираю?” – “Да, я тебя провожаю, а ты меня возьми скорее к себе …”
На следующий день в 12 часов пришли друзья: С.Н. Дурылин и графиня С.В. Олсуфьева, жена Ю.А. Олсуфьева, члена “Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры”. С.В. Олсуфьева принесла с собой покров, снятый с изголовья преподобного Сергия и положила его на голову В.В. Розанова. Все встали на колени, а С.В. Олсуфьева читала молитвы. Дыхание В.В. Розанова становилось слабее, слабее, он улыбался радостно, потом тень прошла по его лицу, и он тихо, незаметно умер. Было 23 января (5 февраля), среда, 1919 год (Дневниковая запись Н.В. Розановой).
Господь призвал к Себе сего раба Своего Василия в день празднования церковного Собора Костромских святых – таково было его “возвращение к истокам”, “к отцам”.
Могила Розанова в Гефсиманско-Черниговском скиту при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре была обретена в 1991 году, вскоре после возрождения (в июне 1990 г.) самого Скита. И доныне бескровная Жертва за него и ближних его приносится неопустительно, а также в поминальные дни его совершаются панихиды.
Приложение
Повытчик. В словаре русского языка под редакцией А.П. Евгеньевой читаем: Повытчик – служитель канцелярии, должностное лицо, ведавшего делопроизводством в суде Русского государства в 16 – 17 веках.
Дополнение. В результате петровских реформ 1-ой четверти XVIII века судебная система претерпела изменения. Был образован Сенат, как высший апелляционный орган, а в судебном делопроизводстве были образованы более мелкие подразделения – “столы”, которые возглавляли “столоначальники”.
Но термин “повытчик”, хотя и стал выходить из употребления, но все же оставался ходовым, что и видим у Гоголя (“Мертвые души”) и даже у Гончарова (“Обрыв”, 1849 – 1869 г.г.). У последнего читаем: “Любила она (Т.М. Бережкова), чтобы в именины её все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в [судебной] палате, чтобы три дня город поминал её роскошный завтрак, нужды нет, что ни губернатор, ни повытчики не пользовались её искренним расположением.” (“Обрыв”, ч. 2-я).
Корень слова – выть, податная единица, участок земли или несколько домов (в городах).