Список лекций Новейшая история Русской Православной Церкви (1917-2000)

Первые годы служения Патриарха Пимена: 1971 — 1976 годы. РПЦ и “всемирный шум” диссидентского движения в России.

1. Политическая ситуация в России в начале 70‑х годов (до конца 1973 года). Великопостное письмо А.И. Солженицына (Крестопоклонная неделя 1972 года).
2. Вопрос о религиозном диссидентстве. Молодёжные семинары Огородникова, Пореша и некоторых других. Заключение.

 Патриаршество Пимена началось с 18 апреля 1970 года (патриарший Местоблюститель) и продолжалось до его кончины 3 мая 1990 года. Но, в соответствии с разъяснением Сергия, пока человек исполняет временные обязанности, он остаётся только председателем Синода. Именно так себя вёл Пимен в период своего местоблюстительства, поэтому у всех сложилось впечатление, что человек он сговорчивый, не слишком властный и волевой и так далее.

Как только Пимена избрали патриархом, у него существенно меняется весь почерк, меняется тон и начинается чувствоваться вполне ощутимый диктат.

Высказывание, которое может служить эпиграфом этого раздела, принадлежит архиепископу Православной Церкви Америки Иоанну Шаховскому.

“Святость иногда привлекает видимость неправды на служение правде. Греховность убийственно защищает мнимой правдой свою ложь” (статья Иоанна Шаховского “Русский реализм”, посвящённая Солженицыну). В этой же статье о Солженицыне сказано, что “Солженицын томится от сознания молчащей Руси”. Иоанн Шаховской будет писать о патриархе: “Печалюсь, что молчит он о страданиях веры своего народа”.

Государственная ситуация в стране: кончина патриарха Алекси́я I и собор 1971 года, можно сказать, произошли вовремя, то есть во время относительно благоприятное. Ещё не успели опомниться, особенно Брежнев, после пражской весны 1968 года (присмирели); в полной силе был Косыгин, происходит умеренная экономическая стабилизация страны.

В то же время в аспекте общественном – трудно было придумать более напряжённое время. Пимену досталось небывалое оживление и небывалый подъём диссидентского движения в стране, связанного в первую очередь с именем Александра Исаевича Солженицына (осенью 1973 года Солженицына вышлют).

В 1971 году – публикация за границей первого тома “Архипелаг ГУЛАГ”. Первый том “ГУЛАГА” был готов в 1969 году; переправлен за границу, но Солженицын решил его пока не опубликовывать. Кроме экземпляра на Западе, существовало примерно 8 явочных квартир (дач), где были полные машинописные тексты “ГУЛАГА”.

Елизавету Денисовну Вороняскую, знакомую Солженицына, арестовали, допрашивали – она рассказала обо всём (позднее от угрызений совести — повесилась). После её смерти Солженицын и решил опубликовать “ГУЛАГ” и начался выпуск, как сказал бы Иоанн Шаховской, “большой поэмы о человеке”. Брежневское правительство воспринимали эту публикацию, как свой потенциальный конец, как мину замедленного действия.

У Солженицына в это время – громадный международный нравственный авторитет. Митрополит Антоний Блюм, Экзарх Западной Европы, назвал (ничтоже сумняся) Солженицына “совестью мира”. До 1974 года Солженицын эту “обязанность” исполнял. После высылки Солженицына из СССР митрополит Питирим что‑то высказал, видимо, с подачи властей, в осуждение Солженицына. В ответ выступил митрополит Антоний (Блюм) и сказал, что это – частное мнение Питирима, “я считаю, что Солженицын не только – совесть Советского Союза, но и совесть мира”.

Солженицына (“совесть мира”) на Крестопоклонной неделе 1972 года обращается к патриарху Пимену и зовёт того к ответу (примерно также, как Лев Толстой звал к ответу Александра III после злодейского убийства революционерами его отца).

В чём же укоряет патриарха Александр Исаевич Солженицын?

“Святейший Владыко!

Камнем гробовым давит голову и разламывает грудь ещё недомёршим православным русским людям то, о чём это письмо.

Все знают и уже было крикнуто вслух и опять все молчат обречённо. И на камень ещё надо камешек приложить, чтобы дальше не мочь молчать. Меня таким камешком придавило, когда в Рождественскую ночь я услышал Ваше послание[1]. Защемило то место, где Вы сказали, наконец, о детях. Может быть, в первый раз за полвека с такой высоты, чтобы наряду с любовью к Отчизне, родители прививали бы своим детям любовь к Церкви (очевидно, и к вере самой?). И ту любовь укрепляли собственным добрым примером. Я услышал это и поднялось передо мной моё раннее детство, проведённое во многих церковных службах, и то необычайное, по свежести и чистоте, изначальное впечатление, которого потом не могли стереть никакие жернова и никакие умственные теории”.

Солженицын далее требует от патриарха отмены регистрации крестин в храмах. Регистрация тогда была, но это было требование властей, а он пишет так:

“Почему, придя в церковь крестить сына, я должен предъявить паспорт? Для каких канонических надобностей нуждается Московская Патриархия в регистрации крестящихся душ? Ещё удивляться надо силе духа родителей …” и так далее.

Регистрацию устроили централизованно, то есть, санкция была дана на правительственном уровне. Всё было примерно так, как писал Солженицын, что жёнам на тюремное свидание не посылались извещения до востребования, а только по точному адресу, но жены всё‑таки на свидание приходили. Так и тут — всё‑таки крестить люди шли.

Пожалуй и к лучшему было то, что в приходах хозяйничают миряне – паспорта требовали за ящиком (не священник), а это сохраняло за клиром Русской Православной Церкви известную “чистоту риз”. В начале 70‑х принадлежность к Церкви предполагала известное мужество, а иногда и исповедничество (это сейчас – она совершенно безответственна). Хотя преследование по работе были уже анахронизмом – на работу сообщали, но там относились иронически. В принципе, это и есть дух 70‑х годов, когда диссидентское движение в среде интеллигенции было, прежде всего, уважаемым и господствующим. Таким же господствующим, как было до революции в России господствующим неверие.

И поэтому, когда Солженицын пишет, что люди (кроме преследований по работе) должны подвергаться публичному высмеиванию от невежд, так ведь насмешкам подвергался и Господь наш Иисус Христос. То есть люди шли путём Христовым и должны были этому радоваться.

Дальше было сказано, что для детей закрыт доступ к богослужению. Это не так – когда бабушка шла в храм с внуком, то это ни у кого не вызывало нареканий.

Опасность была не в том, что крестины регистрируются, а в том, что часто крестили, не объяснив элементарных вещей, то есть, именно в полном отсутствии духовного просвещения; и в этом Солженицын Пимена не укоряет.

70‑е годы характерны тем, что люди, особенно женщины, начинали ходить в церковь и, тем более, входить в состав приходских советов, уже выйдя на пенсию. Отсюда возникла легенда, что в церкви в Советском Союзе одни старухи. Довольно чётко ответил на это протоиерей Серафим Шенрок (барон Шенрок, ныне покойный) – “Старухи, какие старухи? Им по 60‑ти лет, они все родились при Советской власти (1985 год) и все пришли ко мне”.

Второе обвинение, которое выдвигает Солженицын против патриарха – это отсутствие со стороны патриарха печалования. Буквально сказано так:

Мы теряем последние чёрточки и признаки христианского народа. Неужели это может не быть главной заботой русского патриарха? По любому злу в дальней Азии или в Африке Русская Церковь имеет своё взволнованное мнение, лишь по внутренним бедам – никогда, никакого. Почему так традиционно безмятежны послания, нисходящие к нам с церковных вершин? Почему так благодушны все церковные документы, будто они издаются среди христианнейшего народа? От одного безмятежного послания к другому – в один ненастный год не отпадёт ли нужда писать их вовсе! Их не к кому обратить, не останется паствы, кроме Патриаршей канцелярии”.

Но именно в это время в 70‑е годы начинается массовый приход в церковь интеллигенции и начинается приток свежих сил молодёжи.

Обязанность печалования для Священной иерархии закреплена и священными канонами, особенно 7‑м правилом Сардикийского собора (344 год), и уставами Русской Православной Церкви. Но это же правило печалования ограничено тем же 7‑м правилом Сардикийского собора – иерарх приступает к печалованию к высшей гражданской власти, если она его об этом спрашивает (выделено).

7. Осий епископ рек: безвременныя, весьма частыя и несправедливыя прошения наши сделали то, что мы не имеем толикая благодати и дерзновения, каковыя имети долженствуем. Ибо многие из епископов не престают приходити в воинский стан, а наипаче африканские, которые, как мы уведали от возлюбленнаго брата нашего и соепископа Грата, полезных советов не приемлют, но презирают так, что един человек приносит в воинский стан прошения множайшия и различныя, не могущия быти на пользу церквам, пособствует и покровительствует, не бедным и простолюдинам, или вдовицам, как было бы должно и прилично, но мирских достоинств и должностей ищет для некоторых. Таковое невежество причиняет нам ущерб, не без соблазна и некоего и зазора. Приличнейшим же почитаю, чтобы епископ помощь свою подавал тому, кто от кого‑либо утесняется, или есть ли которая вдова обиду претерпевает, или сирый кто либо лишается принадлежащаго ему, есть ли притом и по сим предметам прошение будет справедливое. Аще убо, возлюбленные братия, угодно сие всем, то утвердите, яко ни един епископ не должен приходити в воинский стан, кроме тех, которых благочестивейший царь наш призовет своим писанием. Но поелику многократно случается, что некоторые, за преступления свои, на заточение или на остров осужденные, или иному какому‑либо осуждению подверженные, прибегают к церкви, требуя милосердия: таковым не надлежит отказывати в помощи, но немедленно и без сомнения просити для них снисхождения. Аще и сие угодно, преподайте на сие согласие все. Ответствовали все: да будет постановлено и сие.

Также Солженицын обращается к патриарху с просьбой снять запрещение или какое‑либо ограничение в церковной деятельности и с Эшлимана, и с Якунина – авторов послания 1964 года, и с архиепископа Гермогена (Голубев), пребывавшего на покое, но с правом келейного служения (не покидая пределов Жировицкого монастыря).

Солженицын считает, что архиепископ Гермоген (Голубев) был отстранён от церковной деятельности за то, что, как он выражается, “не допустил закрывать свои церкви, сжигать иконы и книги запоздало остервенелому атеизму, так много успевшему перед 1964 годом в остальных епархиях”.

Гермоген ещё при Алекси́е I призывал Патриархию восстановить принципы и положения церковно-государственных отношений, выработанных собором 1917-1918 годов. Это было вне реальности, так как церковно-государственные отношения, выработанные собором 1917-1918 годов, были ориентированы на церковно-государственную парадигму Временного правительства, а новое большевистское правительство тогда никто не принимал в расчёт — предполагали, что оно вот-вот рухнет. Только поэтому собор принял послание патриарха от 1 февраля 1918 года.

Четвёртая претензия Солженицына к патриарху Пимену.

Отсутствие храмов на 100, иногда и на 200 километров; особенно обескровлен Север.

Сказано так: “И совсем без церквей остался наш Север – издавнее хранилище русского духа и предвидимо самое верное русское будущее. Всякое же попечение восстановить хоть самый малый храм по однобоким законам так называемого “отделения Церкви от государства” перегорожено для делателей, для жертвователей, для завещателей; о колокольном звоне мы уж и спрашивать не смеем. Даже Евангелия у нас нигде не достать, даже Евангелие везут к нам из‑за границы, как наши проповедники когда‑то на Индигирку”.

На самом деле во всех кафедральных городах колокола были и на Пасху был всегда звон.

Пятое обвинение Солженицына (громовое и наименее справедливое).

Сказано так: “Поставление епископов всё также ведётся из Совета по делам”.

Здесь Александр Исаевич передоверился лжесвидетелям. Первое, что этому противоречит – жесткий образовательный ценз. Тогда епископов по очень жёсткому распоряжению Пимена могли посвящать только после Академии, обучающихся в Академии без семинарии были единицы.

Для поступления в семинарию была введена система рекомендаций: либо от архиерея, либо от благочинного, то есть, Совету по делам там никакого простора не оставалось.

Теперь, когда опубликованы воспоминания видных деятелей разведки, они не упоминают ни одного случая “внедрения”. Были, конечно, бесчинствующие, и не столько епископы, сколько игумены, так как игумен в монастыре – царь. Например, после смерти Алипия Воронова, поставили Гавриила Стеблюченко – человека слабой нравственности. По 3‑му правилу Феофила Александрийского – епископ, поставивший по неведению не достойного пресвитера, не погрешил, а только надлежит извергать недостойных, чьё преступление обличалось после рукоположения.

Шестое обвинение Солженицына.

Солженицын укоряет патриарха в том, что церковь не благотворительствует бедным приходам.

Каноны насчёт приходов ничего не говорят; епископ обязан попечительствовать монастырям, чтобы монахи не были вынуждены побираться (4‑е правило IV‑го Вселенского Собора). Но по не отмененному законодательству 1929 года – богатым и крепким приходам запрещено помогать бедным приходам и слабым. Но и в этом законодательстве о епископе ничего не сказано. Поэтому помогали, но только без шума.

Седьмое обвинение Солженицына.

“Священники бесправны в своих приходах; лишь процесс богослужения ещё пока доверяется им, и то не выходя из храма, а за порог к больному или на кладбище – надо спрашивать постановление Горсовета”.

Постановления Горсовета никто и никогда не спрашивал; крестные ходы устраивались только в церковной ограде и тут никаких разрешений было не нужно; любой священник (честный) своего покойника провожал на кладбище, никаких санкций по этому поводу законодательство не предусматривало, но, в крайнем случае, могли оштрафовать на 50 рублей. За священниками никто не следил, но, правда, боялись посещать дома незнакомых и без рекомендаций. Но это уже была боязнь провокаций, от которых не был даже застрахован даже Иоанн Кронштадский, на которого в одной из квартир было нападение.

Восьмое обвинение Солженицына.

“Какими доводами можно убедить себя, что планомерное разрушение духа и тела Церкви под руководством атеистов есть лучшее сохранение её? Сохранение для кого? Ведь уже не для Христа! Сохранение чем? Ложью?! Но после лжи — какими руками совершать евхаристию?”

Солженицын пытается доказать, что церковная деятельность Пимена направлена на разрушение Церкви. Но надо помнить обетование, что “врата адовы Церкви не одолеют”. В 40‑е годы в Германии на допросе Иоанн Шаховской объяснял, что мы в России имели много прекрасных храмов, но Господь отнял их у нас, “потому что мы внутренне не заслужили их перед Богом”.

Крестопоклонное послание Солженицына заканчивается некоторым заключительным призывом:

“Святейший владыко! Не пренебрегите вовсе моим недостойным возгласом. Может быть, не всякие 7 лет Вашего слуха достигнет и такой.[2] Не дайте предположить, не заставьте думать, что для архипастырей Русской Церкви земная власть выше небесной, земная ответственность — страшнее ответственности перед Богом. Ни перед людьми, ни, тем более, на молитве не слукавим, что внешние путы – сильнее нашего духа. Не легче было и при зарождении христианства, однако оно выстояло и расцвело и указало путь – жертву: лишенный всяких материальных сил, в жертве всегда одерживает победу.”

То, что Солженицын призывает патриарха к мученичеству, так это вопреки 10‑му правилу Петра Александрийского (одно дело – верующий мирянин, другое дело — клир):

“Аще кто из клира, которые добровольно вышли на подвиг, пали и возобновили подвиг, не есть праведно быть после в священнослужении”.

То есть, если, выйдя на мученичество, кто‑то из клира проявит малодушие, то после этого, хотя бы он и возобновил подвиг, навсегда лишается возможности священнослужения.

“Посему те, которые падши и возобновив подвиг в темнице ищут права на священнодействие, поступают совершенно не разумно, ибо как требуют того, что оставили, когда бы могли быть полезны братии в такое время? Доколе они были не преткновенны, они имели прощение в своём безрассудном поступке”.

То есть, клирик Церкви, вышедший на подвиг, не ублажается, а только извиняется, так как этот поступок всё равно назван безрассудным – и достоин только прощения, а не ублажения и прославления.

“… Но когда пали, то уже не могут священнодействовать, яко бесчинствовавшие и опорочившие самих себя.

Итак, отложив тщеславие, в смиренномудрии да пекутся о том наипаче, како скончают своё течение, ибо довлеет им общение (достаточно, что их допускают к причащению Христовых Таин — В.Е.) со тщанием и точностью соблюдаемое, ради двух причин: и ради того – да не явятся они опечаленными и с усилием взыщут разрешения отсюду, и ради того, дабы не возымели предлога некоторые падшие, аки бы они, по случаю угрожающей епитимии, ослабели в духе”.

И заканчивается послание Солженицына так: “В эти дни, коленно опускаясь перед крестом, вынесенном на середину храма, спросите Господа – какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства и христианский подвиг?

Александр Солженицын”

Ответ Пимена был не гласный, келейный, не для разглашения  – “его бы к нам, да на наше место”.

Намерение Солженицына, конечно, было благородное, тон – искренен, а лучшая похвала автору — это то, что Пимен ему не отвечал.

Любимой поговоркой Солженицына была: говори на волка, говори и по волку. Сам Александр Исаевич не протестовал, например, против агрессии в Чехословакии, не протестовал против процесса Синявского и Даниэля. Он, по его словам, “вёл дальний учёт сроков” (книга “Бодался телёнок с дубом”). Так почему же тогда не предположить, что и патриарх тоже вёл дальний учёт сроков? А то иначе получается – система двойных стандартов: к себе одни требования, к патриарху совсем другие.

Послание Александра Исаевича Солженицына было передано по всем заграничным радиостанциям и успокоились.

Пимен приступил к своему патриаршему служению в сложнейший момент – во время небывалого подъёма диссидентского движения, которое было особенным до декабря 1973 года, то есть до высылки Солженицына.

Наивно было бы предполагать, что это диссидентское движение не захватит Церковь. Иногда приходится читать, например, в учебнике (учебник среднего достоинства) протоиерея Владислава Цыпина об этом периоде сказано так, что диссиденты пришли в Церковь не столько по вере, не столько привлекаемые, призываемые Христом, сколько от противного. То есть, гонимые ложью, фальшью и невыносимостью советской системы, они стали искать место, которое “несколько отдаёт старым укладом вещей” (а Церковь была и до революции).

Это замечание, по меньшей мере, — близоруко. Церковных диссидентов можно разделить на две категории.

Первая категория — диссиденты профессиональные, то есть бывшие диссидентами и до попытки своего воцерковения. К таковым безусловно принадлежит и сам Александр Исаевич Солженицын: его постепенный приход к вере – это всё равно после 1956 года. Таковым же является Огородников Александр Иоильевич. Профессиональные диссиденты расширяли свою область приложения на область религиозную, на область веры.

Конечно, здесь как палка о двух концах: это всё‑таки люди, обладавшие известным бесстрашием, по крайнем мере до поры до времени. Как правило – это люди, вышедшие из самых недр активного марксизма; это – бывшие комсомольские вожаки (не формальные). Огородников на своей родине в Предуралье начинал с семинара по изучению Маркса, а уж потом перешел к Священному Писанию. Да они и не скрывали своего прошлого.

Например, верительный документ семинара Огородникова звучит так: “В октябре 1974 года в Москве группа православной молодёжи, прошедшая путём мучительных духовных исканий: от марксистских убеждений через левый радикализм и нигилизм, через социально‑реформаторский пафос контр‑культуры и экзестанционализм под священные своды Русской Православной Церкви, начала проводить религиозно‑философские семинары”.

Вторая категория – диссиденты‑любители. Это люди, пришедшие в церковь от великой скорби. Как сказано в откровении Иоанна Богослова (гл.7, ст.14)

¹⁴ Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые и избранные и верные.

Это люди, пришедшие в результате глубокого разочарования в советских ценностях, но пассивного разочарования, которые никогда и никакой диссидентской деятельностью не занимались, да и не чувствовали способными себя к этому. Они пришли в церковь в значительной степени, как сказано у Достоевского, потому что “некуда было придти”.

Жаль, что их было мало. По настоящему должна была придти и Ольга Берггольц – не успела (умрёт в 1974 году); должен был придти и Твардовский — не успел (скончался в 1970 году).

Чётких границ разделения диссидентов, конечно, не было – были люди, которые принадлежали и к тем и к другим.

---

1974 год. Христианский семинар по проблемам религиозного возрождения (верительный документ семинара Огородникова).

“В поисках ответа на больные вопросы, стоящие перед современным религиозным сознанием, мы, группа молодых православных христиан, пришли в 1974 году к идее религиозно‑философского семинара.

Нас привело к этому:

1. жажда живого христианского общения любви;
2. потребность в богословском образовании, которого иными путями получить не могли;[3]
3. жизненная нужда в построении православного миросозерцания;
4. долг свидетельства о Христе[4];
5. утверждение религиозной свободы и защиты христианских ценностей перед лицом атеистического мира[5].

Мы видим действенную правду православного делания, стремящегося обрести в глубинах церковного опыта ответ на вопрошания тоскующего мира; исторический разрыв между церковью и миром, рассекающий народное и личное сознание, есть глубинная причина современного духовного кризиса.

Жертвенный подвиг русских мучеников, онтологически преодолевших этот разрыв, стал тем нравственным фундаментом, на котором только и возможно построение грядущего христианского синтеза.

Россия ныне переживает религиозное возрождение, предсказанное ещё русскими святыми подвижниками и религиозными мыслителями. Оно обнаруживает неожиданное многообразие форм, бурное, порою хаотическое, требующее своего исследования и осмысления. Жертвенная кровь Церкви стала семенем нашего возрождения, а условия гонений определили его вынужденно сокрытый характер.

И потому так определяет Семинар свои цели:

1. Служение делу духовного возрождения России;
2. Построение общины, как преодоление кризиса современной религиозной жизни и ненавистной раздельности мира;
3. Поиск путей соборного единения тех, кто страдает от унижения личности и переживает нашу разделённость, как русскую трагедию”.

“Страдания от унижения личности” — именно оно и предопределило, чтобы люди ощупью, но подходили к церковному порогу. Как правило, участники этого семинара настоящими церковными деятелями так и не стали; они так и остались политическими борцами и сошли со сцены, как только прошла на них мода.

И это трагедия, и тут, как всегда, — виноваты все. Со стороны пастырей Церкви – когда к ним явилась эта публика, надо было отнестись во всеоружии пастырства и приступить к воспитанию. Но для того, чтобы люди воспитывались, надо иметь поменьше гордости, иначе они превращаются в трудно воспитуемых, а иногда и вовсе не подлежащих воспитанию.

Конечно, надо было, чтобы эти, вновь пришедшие, сами должны были стремиться учиться и тогда плоды были бы совершенно другие. А они сразу же явились учителями.

Как Раскольников у Достоевского – ему бы учиться, а он – других учить. Это и была главная опасность, которой был подвержен в высшей степени и Лев Толстой.

“4. Диалог с инославными во всём мире для изыскания выхода из мирового духовного кризиса

На собраниях нашего Семинара обсуждаются проблемы Священного Писания, история Церкви, святоотеческого богословия[6] как в форме цикла лекций, докладов и сообщений, так и в форме свободного диалога[7]”.

Итак, в октябре 1974 года в Москве группа молодёжи по инициативе Александра Огородникова стала проводить семинары “из потребности ответить на те томления духа, вопрошания и надежды, которые не могли быть решены в современной практике Русской Православной Церкви”.

Такие попытки делались и в начале 20‑х годов и тогда они немедленно пресекались православными старцами. Например, была такая Серафима Резон и старец Стефан Игнатенко немедленно всё прекратил.

Семинар Александра Огородникова был отпущен фактически на самотёк – никто им не руководил и они так и оставались церковно-бесхозными.

Семинары возникли в условиях государственного гонения на всякое проявление церковной жизни, кроме исполнения культа и ставили своей целью:

“1. братское христианское общение любви;

2. получение богословского образования, которого иными путями получить не могли;
3. построение православного миросозерцания и воцерковление сознания;
4. долг миссионерского служения”.

“В семинарских занятиях, в религиозных общениях, в миссионерских поездках по стране, во взаимопомощи и активному служению миру[8] участники семинара видят право и долг своего православного делания и стремятся перекинуть мост между молчащей церковью и тоскующим миром”.

Семинару Огородникова покровительствовал священник Дмитрий Дудко, который совладать с ними был не способен да и сам он в это время был подвержен тем же самым борениям.

Отец Дмитрий Дудко закончил академию; был рукоположен в 1961 году и рукополагал его Пимен. В 1971 году Дмитрий Дудко начал свои религиозные беседы (в храме, недалеко от Преображенской площади) и на основании этих бесед вышла его первая книга: “О нашем уповании”.

Власти не осмеливались отвечать через средства информации этим религиозным диссидентам, но будут это делать позднее в “Литературной газете” и было видно, что советская идеология беспомощна, как, впрочем, и имперская идеология в дореволюционной России.

(Тютчев писал ещё в 1857 году, что “власть в России безбожна”. Тютчев имел в виду то, что Россия не имела имперской идеологии, потому что “самодержавие — православие — народность” – это не есть идеология, а в лучшем случае – лозунг, который даже не имел грамотного комментария. Имперскую идеологию пытался развивать Иван Ильин после революции и уже в эмиграции).

Чувствуя это, отдел пропаганды и агитации при ЦК КПСС решил отвечать религиозным диссидентам и, главным образом, на вопросы заграничные с использованием митрополита Питирима.

Митрополит Питирим был человек верующий и в высшей степени несчастный; скончался в 2004 году, а отпевали его 7 ноября по новому стилю.

Надо сказать, что одно замечание Солженицына, приведённое в его письме, к сожалению, не голословно. Когда Солженицын пишет о том, что нет преподавания Закона Божия детям, то пишет он так: “Перешиблено право продолжать веру отцов, право родителей воспитывать детей в собственном миропонимании, а вы, церковные иерархи смирились с этим и способствуете этому, находя достоверный признак свободы вероисповедания в том”.

И это – не голословно. Митрополит Питирим в своём интервью иностранным корреспондентам для журнала “Советский Союз сегодня”, который издавался советским посольством в Кёльне, говорит: “Церковь в Советском Союзе больше не занимается преподаванием Закона Божия для несовершеннолетних, потому что религиозное наставление несовершеннолетних детей способствует возникновению предрассудков и даже содержит в себе элементы духовного и нравственного насилия совести. Конечно родителям не возбраняется воспитывать детей в религиозном духе. Молодой человек, став совершеннолетним, сам сможет решить – хочет он присоединиться к религиозной общине или нет. Вера, как с точки зрения Церкви, так и с точки зрения советского закона, является личным делом каждого отдельного гражданина”.

Такой ответ вызывает огромное количество нареканий. Конечно, в дореволюционной России для крещённых в православии людей преподавание Закона Божия было в обязательном порядке и тогда с этого предмета люди часто сбегали, знать — его никто не знал, учить — его никто не учил. В Московской консерватории, например, на экзамене по Закону Божию не только не требовали знания Евангелия, а достаточно было перечислить 4‑х евангелистов.

Но тогда так и надо было сказать, что если до революции в России в обязательном порядке все считались православными и в том числе и сотни тысяч безбожников, так тут в обязательном порядке все считаются атеистами, даже люди, ищущие веры. Но говорить о том, что религиозное наставление несовершеннолетних детей “содержит в себе элементы духовного и нравственного насилия совести” – это далеко не так. Для того чтобы человек имел возможность выбирать, он должен иметь хоть какие‑то начатки веры, а для этого ему должна быть доступна православная религиозная проповедь.

(¹⁴ Но как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того, о Ком не слыхали? как слышать без проповедующего? — Рим.10,14)

“Верительная грамота” семинара Огородникова написана искренне; это – настоящий человеческий документ, но дело идёт о воцерковлении, а благословения никто и не спросил. Покровительствовал им отец Дмитрий Дудко, но и он, по его собственному признанию (сделано в 80‑х годах), не смел отлучать их от причастия даже за прелюбодеяние. В сущности он и сам, вместо того, чтобы их вести, шел у них на поводу.

Молодёжное диссидентское движение определилось к 1974 году; но были и люди совершенно другого духа, нежели сам Огородников; среди них много, например, нынешних сотрудников Отдела катехизации. То есть, это были люди, которые имели настоящее, серьёзное высшее образование – во всяком случае, по светскому образованию они самоучками не были.

Они все прошли путь отказничества. Люди в 70‑е годы отказывались работать по специальности. Таких отказников по негласной статистике в Москве в 1974 годы было до 10000 человек. Они старались “зацепиться” за церковь – алтарник, сторож; устраивались продавцами в магазины, грузчиками. То есть люди отказывались от применения своих знаний в той системе.

И это дело таило в себе огромную духовную опасность и, прежде всего, опасность гордыни.

---

[1] Послание было православным русским людям, в рассеянии сущим.

[2] 7 лет – это с послания Эшлимана и Якунина (1964 год) и до начала 1972 года.

[3] Им и в голову не приходит, что таковое образование по‑русски называется “самоучкой” – В.Е.

[4] Самим Апостолам Господь сказал – не отлучайтесь из Иерусалима, пока не облечётесь силой свыше – В.Е.

[5] Этот пункт можно назвать религиозно‑политической затеей, она и была наиболее действенной и наиболее претворялась в жизнь – В.Е.

[6] Всё опять без малейшего руководства, то есть опять самоучкой, опасность всех самоучек – это считать себя умнее всех – В.Е.

[7] Семинар издаёт религиозно‑философский журнал “Община”.

[8] Огородникова арестуют в Киеве во второй половине 70‑х годов.