Список лекций Новейшая история Русской Православной Церкви (1917-2000)
Отношение Церкви с новой государственностью (после Октябрьского переворота).
- Большевистский переворот 25 октября (7 ноября) 1917 года. Реакция собора. Свидетельство митрополита Вениамина (тогда архимандрита) Федченкова.
- Послание патриарха Тихона от 19 января/1февраля 1918 года “Против гонителей и врагов истины Христовой и всех, проливающих неповинную кровь”. Соборное одобрение послания патриарха Тихона от 22 января 1918 года (Деяние собора 67).
- Декрет Советской власти об отделении Церкви от государства и школы от Церкви (23 января/5 февраля 1918 года). Ответ Церкви на декрет Советской власти.
- Соборные акты Торжества Православия 1918 года (Деяние собора 94 от 27 февраля/12 марта 1918 года).
Всероссийский Поместный собор был открыт, как мы помним, 15 августа 1917 года – за два с лишним месяца до Октябрьского переворота. И вот, Собор работает, и голос Церкви выражается, прежде всего, голосом Поместного Собора. Тогда ещё никто не подозревал, что большевики пришли “всерьез и надолго” – в этом смысле и на Соборе пророков не было, то есть Господь Свою волю не явил.
Прежде чем переходить к расмотрению последующих событий, предстоит ответить на вопрос: Кто такие большевики?[1]
По вопросу о большевиках на Соборе раздавались голоса, которые награждали большевиков эпитетами “сатанистов” и “жидомасонов”. И то и другое – абсолютно не верно.
Масоном был Сергей Семенович Уваров, автор уваровской формулы: “Самодержавие, православие и народность” (эту формулу традиционно принимали многие) и масоном был Василий Андреевич Жуковский, автор слов к гимну Российской империи – “Боже, царя храни”.
В свете Христовой правды большевиков (и это уже после того, как они ушли безвозвратно) можно оценить так: это была обыкновенная средняя русская интеллигенция. За спиной у них всегда гимназия и, как правило, университет; правда, чаще экстерном, но высшее образование у большевистской верхушки было. Затем, после получения образования, большинство из них становилось, так называемыми, “профессиональными революционерами”. Не все были безбожники, чаще теплохладные.
Впоследствии в их ряды вошли и верующие, но либо насильственно, либо по горькой необходимости “примкнувшие”.
Нас интересуют искренние большевики и искренне восставшие не только на Церковь, но и на имя Божие – на истину Христову. О таких большевиках лучше всего скажет бывший такой, то есть Василий Васильевич Розанов[2].
В произведении Розанова “Революционная Обломовка”, в книге “Чёрный огонь” (1917 год), написано:
“Мы ещё с гимназии прошли школу, прошли и, главное, заучили на память и “Что делать?” Чернышевского и Прудона с его лозунгом, что всякая собственность – это кража. Это я узнал в четвертом классе гимназии, когда прочёл у Лассаля статью “Железный закон”. И помню, с каким отчаянием ходил по нагорному берегу Волги в Нижнем под огненным действием этой статьи”.
Действие этой статьи было огненным.
“К Лассалю присоединилось действие романа Шпильгагена “Один в поле не воин” с его героической гибнущей личностью Лео Гутмана[3]”.
Здесь остановимся. Мировоззрение складывалось в четвёртом классе гимназии, то есть в детстве, в отрочестве, и складывалось добровольно, вопреки урокам Закона Божия, которые никто не посещал.
“Все рабочие, всё трудовое человечество представлялось затиснутым в тиски заработной платы, спроса и предложения и системы косвенных налогов, так, что в изложении Лассаля не оставалось никакой надежды на улучшение и облегчение путём нормального хода истории. И можно было чего-нибудь ждать просто от разлома истории, от бунта, от революции и насилия”.
Так формировалась революционная психология у тогдашней интеллигенции и, притом, с детства.
“Буржуазия тоже фатально, роковым образом для себя сложившаяся, тоже виновная без вины, кроме естественного желания себе прибыли, тем не менее сидела пауком над народом, высасывающим все соки из него просто по какой-то зоологической, канонической необходимости и по зоологическому и каноническому своему положению. Так устроено, тоже чуть ли не “по благодати”. И революция была единственной зарею, которая обещала сокрушение этого окаянного царства проклятой “благодати”.
“Вот где терялась религия, вера и все десять Заповедей. Теряли с радостью, теряли с единой надеждой – потерять Бога значило найти всё. Потому что в человеческом сердце как-то живёт: Бога-то я как-то не очень знаю, Он – туманен”.
Вóт где Победоносцев, вóт где “детская вера”! Детскую веру никто не будет отстаивать. Фактически, детская вера растворялась и оборачивалась религиозным невежеством – “Бога то я не очень знаю, Он – туманен”.
“Но мне дано на земле любить человека, прижаться к человеку; и если Бог этому мешает, если Бог не научает, как помочь человеку, не надо и Бога”.
“И даже хуже, чем “не надо”, произносились слова такие, что их страшно повторять. Причём, слова произносились в детстве, а стариком – страшно повторять”[4].
Без этого не понятны большевики, без этого не понятна революция и без этого не понятны грядущие десятилетия взаимоотношений Церкви и государства.
Такое мировоззрение у Розанова сложилось примерно к 70-му году, а это как раз начало “хождения в народ”.
25 октября Собор заседает в Москве, а в Петрограде уже произошел Октябрьский переворот, причём, почти бескровно.
Охрана Зимнего Дворца, состоявшая из регулярных частей, была распропагандирована большевиками, сложила оружие и разошлась. Вот почему Зимний защищали юнкера и женский батальон – мальчишки и бабы.
Пропаганда большевиков – это время расцвета национального красноречия и, в первую очередь, как раз среди большевиков. Бухарин, Каменев, Пятаков, Радек, Троцкий – блестящие ораторы. Конечно, это отчасти и массовый гипноз.
С другой стороны, это время – время абсолютно безответственного высказывания. Лев Давидович (Троцкий) мог самосжигаться на трибуне (летели его волосы, горели глаза), но, например, он мог сказать до официального объявления о подготовке Брестского мира, что “мира не заключать, войны не вести”. И это тоже – советский принцип – не надо разумного человека, пусть они идут как кролики[5].
Детская вера в новую власть. Раньше была вера в царя, начиная с царей Московских – “мы того не знаем: то знает Бог, да великий государь”.
Поэтому, например, после захвата большевиками Синодальной типографии рабочие говорят, что “мы лояльны по отношении и к Церкви, и к Собору, но набирать и печатать будем, если нам разрешат комиссары” (это верующие православные рабочие).
До конца декабря 1917 года Собор практически большевиков не замечает. Впоследствии об этом писали и протоиерей Голубцов, и Вениамин Федченков и масса свидетельств прямо в протоколах собора: продолжают спокойно заседать, решать текущие вопросы, как если бы ничего не произошло. (По выражению Вениамина Федченкова – продолжали заседать, как ни в чем не бывало).
Этому, правда, помогло то, что на соборе не любили лично Керенского, но на этом соборе не любили и лично митрополита Владимира (Богоявленского); Тихона — обожали.
И уже когда Владимир был убит, когда, оглядываясь назад, оратор на Соборе сказал, что у нас здесь сложилось отношение к митрополиту Владимиру и это не было отношение любви и послушания. (Митрополит Владимир уехал с Собора, как бы гонимый этой атмосферой, этим воздухом нелюбви, хотя под предлогом участия в Украинском Соборе).
Вениамин Федченков пишет о настроении на соборе в отношении власти, что признавали и тех и других, то есть не отрекались от прошлой, но уже признавали и нынешнюю.
Такие случаи в жизни Православной Церкви в истории уже бывали: к императрице Ирине (иконоборческий период) Церковь была лояльна, но как только ее свергли (Никифор I), так почти сразу же (на следующий день) его короновал и миропомазал святитель Тарасий Константинопольский.
Такой принцип – сугубо православный. Все императоры, практически, — узурпаторы и всех их Церковь признавала за законных правителей. У нас после убийства императора Павла – не раздалось ни одного голоса против.
Для Церкви: при Керенском были республиканцы и эти – республиканцы, значит – надо им дать додраться. Антоний Храповицкий так и сказал, ссылаясь на изречение из Ветхого Завета – “не хватай за головы, псов дерущихся”[6] (который победит, того и признáем). Кто победит, тот и власть, а всякую власть велено признавать.
Вениамин пишет буквально так: “Большинство членов Собора были благоразумны, осторожны и даже уже пассивно лояльны к тому, что делалось вокруг нас. Государство имеет свои задачи, а Церковь свои. Пока нам лучше быть в стороне, ожидая конца событий. И мы спокойно, совершенно спокойно продолжали свои занятия на Соборе”.
Последнее заседание Собора состоялось 7 сентября 1918 года накануне Рождества Богородицы, но Карташов дает ещё дополнительную дату 8 сентября 1919 года: ровно год приводили в порядок документацию, протоколы и все деяния собора.
Таким образом, когда Собор закрылся, то уже вовсю шла гражданская война, а они знай себе бумажки подкалывают.
Вениамин Федченков продолжает.
“Благоразумие говорило нам, что уже придётся мириться с пришедшей новой жизнью и властью. И мы заняли позицию посередине, и, пожалуй, это было верно исторически. Церковь стала на линию нейтральности, не отрекаясь от одной стороны, но признавая уже другую, новую”.
Впоследствии, правда, в отношении патриарха Тихона это отношение было названо “святой аполитичностью”. Я бы назвала это отношение “пребыванием над схваткой”, то есть на некоей духовной вершине, с которой дерущиеся созерцаются как на ладони и любить и жалеть можно всех.
Много разговоров — и на Соборе, и позднее в 1922 году, когда уже готовились процессы церковников, — шло о церковном имуществе. Дело, конечно, не в собственности. Все члены собора и все члены Церкви исповедовали веру Иова: Бог дал, Бог и взял, благословенно имя Господне.
Дело не в имуществе, а дело в том, что собор встал на страже души народной – нужно было отделить чёрное от белого, нужно было обозначить “национализацию” правильным словом: денной грабёж.
Когда происходит денной грабёж, то он развращает и грабителя и вносит уныние или смущение в душу ограбленного. (На процессе 1922 года председатель спросил Тихона: что, выходит, что мы воры по святым вещам?).
Послание патриарха Тихона от 19 января/1февраля 1918 года (память Макария Великого).
“Против гонителей и хулителей веры Христовой”.
Это послание с самого начала расценивалось как послание одного Тихона, кто бы его ни сочинил, то есть не соборное послание. Само послание, скорее всего, сочинял князь Евгений Трубецкой. Послание по стилю резко отличается от других посланий самого патриарха Тихона, но Тихон подписал его сам, один – как пастырь; и, таким образом, Тихон всю ответственность берет на себя и заслоняет собой всю Церковь.
Послание начиналось так:
“Тяжкое время переживает ныне святая Православная Церковь Христова на русской земле”.
Слава Богу, уже не ведомство православного исповедования, слава Богу, Христова Церковь на русской земле и даже не Русская Церковь, а правильное слово – Христова Церковь на русской земле.
“Гонения воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово. Вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани”.
“Семена братоубийственной брани” – для такого заявления есть полное основание, поскольку 5 января открыто Учредительное собрание и тут же разогнано. С 5 по 9 января 1918 года состоялось несколько мирных демонстраций в поддержку Учредительного собрания, и все эти демонстрации были не только разогнаны, но и расстреляны.
Послание патриарха докладывается Cобору; и в нём ещё говорится о расстрелах без суда, об обстрелах храмов (юнкера засели в Кремле, а с Ходынки стреляли по Кремлю, а не по храмам — пострадала церковь 12 апостолов и сгорело здание патриаршей ризницы, а имущество было расхищено) и отчуждении церковных земель. Земли отчуждались под предлогом, что они являются народной собственностью.
В третьем абзаце послания прямо сказано о “людях, захвативших власть”, хотя о большевиках прямо не сказано, но большевики не могли не принять это на собственный счёт.
Вообще послание составлено неудачно; в нём есть явная путаница вроде такой:
“Запрещаем вам приступать к таинствам” – безбожники давно отпали от таинств;
“Анафематствуем вас, если вы ещё носите имена христианские” – христианские имена – общераспространённые и их носили даже не крещенные.
Большевики продолжали участвовать в таинствах, но в тех таинствах, в которых участвовало третье лицо – крестить детей. (От причастия можно отлучить, но чем виноват невинный младенец?)
Детей крестила вся большевистская верхушка; например, Каменев, в кумовья к которому был приглашен Блок. Командарм Шиловский в 1921 году просил церковного развода для своей будущей жены Елены Сергеевны (по первому браку Неёлова, урождённая Нюренберг) для того, чтобы сочетаться с ней церковным браком.
Надежда Сергеевна Аллилуева[7] с 1926 года стала открыто ходить в церковь.
Надо отдать честь предусмотрительности большевиков в ответ на послание патриарха: единственная реакция была та, что они задержали печатание этого послания и то тогда, когда многие экземпляры были уже отпечатаны.
Состоялся следующий диалог[8] такого характера. Реакция рабочих была следующая: “Если бы мы не послушались народных комиссаров, то оказались бы предателями рабочего класса. Противление грозило бы нам изоляцией от всего рабочего класса Москвы и бойкотом”. Можно сказать, что это – прямо иудейская реакция, то есть боязнь, что отлучат от синагоги. Но рабочие говорили, что к собору они лояльны, что “материалы печатать будем, но будем рассматривать это как частные заказы, а сейчас нам печатание запрещено и печатание мы прекращаем”.
Другой реакции большевиков на послание патриарха не было.
В конце послания – призыв к православным:
“Не вступать ни в какое общение с большевистскими преступниками”. И первым, кто нарушил этот призыв, был сам Собор, так как сразу же начинается конструктивный диалог с большевиками.
Таким образом, это послание никакой силы не имело и было вменено “яко не бывшее”.
19 января Тихон подписал послание и оно сразу же было выпущено, 20-го – было сообщено собору и 22 числа послание было одобрено.
Формула одобрения послания.
“Священный собор с любовью приветствует послание. Подняв меч духовный против тех, кто совершает непрерывное надругательство над святынями веры и совести народной, Священный собор свидетельствует, что он пребывает в полнейшем единении с отцом и молитвенником церкви Российской, внемлет его призыву и готов жертвенно исповедовать веру Христову против ее хулителей”.
Формулировку одобрения зачитывают и собор утверждает определение комиссии. Патриарх отдал распоряжение, чтобы послание было прочитано во всех храмах города Москвы; но вот член Собора А.М. Черноуцан свидетельствует, что послание патриарха читали далеко не во всех московских храмах. То есть, этот вопрос в жизни церкви стал сразу же спорным, и ни патриарх, ни Собор не стали настаивать.
Анафема была безымянной, так как – “если вы ещё носите имена христианские”. На соборе некоторые его члены, вроде протоиерея Востокова, обратили внимание, что вроде бы как оставлено пространство для обратного хода. Например, он заявил так: “Нет в наших действиях достаточной принципиальности, твёрдости и решимости. Недавно анафематствовали, но кого – не знаю, анафематствовали отвлечёнными фразами, личности не упомянуты. Анафематствовали духа, а потом вскоре пошли с переговорами, просьбами туда, откуда исходят гонения на Церковь. Во имя чего и во имя кого пошли?”.
Пошли-то во имя Христа, о Котором Павел, Его апостол, засвидетельствовал, что “Господь хочет всем спастись и придти в разумение истины”. И, наоборот, мнение такого протоиерея Востокова так и осталось его частным мнением, то есть прозвучало в воздух и ему даже никто и не возразил. (Протоиерея Востокова[9] Вениамин Федченков называл самомнительным проповедником, который думал, что можно прекратить гражданскую войну крестным ходом).
Итак, была дана безымянная анафема действиям, словам и даже мыслям (тайные враги), но не личностям.
Востоков верно сказал, что анафематствовали духа: действительно – духа зависти и уныния.
Такая безымянная анафема дана как предупреждение членам Церкви, то есть, чтό для Церкви не приемлемо и что, безусловно, отвергается.
В конце Послания патриарха есть обращение к “безумцам” (выражение патриарха) с призывом опомниться.
Таким образом, послание патриарха от 19 января оставляет духовное пространство для последующего конструктивного диалога, каковой и был открыт немедленно в феврале-марте 1917 года. Была образована специальная комиссия для переговоров с народными комиссарами.
В эту комиссию вошли только миряне: Александр Дмитриевич Самарин, бывший обер-прокурор Синода; присяжный поверенный, известный юрист Николай Дмитриевич Кузнецов; из крестьян Юдин и Малыгин. Всего в комиссии работало 5-6 человек, но эти четверо участвовали в работе постоянно.
Большевики со своей стороны выставили следующих: Елизаров[10] — народный комиссар по социальному страхованию, безусловно с привычками порядочного человека; народный комиссар юстиции Курский[11] и Бонч-Бруевич – из польских дворян и в прошлом принадлежал к большому свету Петербурга.
Большевистская комиссия сразу же заняла соглашательскую позицию, то есть такого характера, что, дескать, мы тоже можем ошибаться. И, прежде всего, “мы ждём от собора конструктивного диалога и ответа, контр-петиции или записки – какие положения нашего декрета вы считается для себя неприемлемыми”.
Декрет от 23 января не был ответом на послание, так как варианты декрета стали публиковаться ещё в декабре 1917 года. 3 декабря в газете “Правда” был опубликован один из вариантов декрета и 6 декабря в газете “Утро России” – второй вариант декрета; то есть, и большевики, не взирая на Собор, продолжали работать.
Во время работы Собора патриарх постоянно подчёркивает, что никакой абсолютной власти у него нет. Сам патриарх постоянно находится перед судом Собора и на суждение Собора выносит все свои акты.
Реакция всего Тела церковного на послание, которое было одобрено Собором, была половинчатой и в жизнь Церкви послание от 19 января не вошло; в частности, послание патриарха читали далеко не во всех московских храмах, а он не стал настаивать.
В отличие от декларации Сергия от 29 июля 1927 года – Сергий настаивал в силу канонического послушания, чтобы декларацию во всех храмах, где его поминают, читали. И если эту декларацию присылали Сергию обратно в Сокольники, где тогда он жил, то Сергий обращался с разъяснениями. Например, разъяснение ленинградской пастве в январе 1928 года. Тихон не настаивает; не читали — и не надо.
Декрет Советской власти об отделении Церкви от государства и школы от Церкви (23 января/5 февраля 1918 года) (“О свободе совести”).
Основные моменты декрета.
- Лишение Церкви как таковой прав юридического лица. Церковь как таковая до 1927 года перестает быть субъектом диалога с властями, так как власти согласны вести диалог только с приходскими общинами.
В диалоге на любом уровне не могут участвовать ни епархии, ни патриархия, а только община.
Здесь сразу же приходит в голову то, что сказал Господь (Лк.22.31).
31И сказал Господь: Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, 32но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих.
Таким образом, правовым субъектом с 1918 года стала только приходская община: сначала нормой для общины было 50 человек, а потом – 20 (двадцатка). Это понятие “двадцатки” было уничтожено только в 1989 году[12].
Договор на храм и на пользование церковным имуществом, включая священные сосуды, заключался только с “двадцаткой”. Священник, если его принимает “двадцатка”, то пусть служит.
- Лишение Церкви имущественных прав. Кузнецов это комментировал так: “как каторжник”, так как в дореволюционной России только каторжник лишался имущественных прав.
- Изгнание Закона Божия из всех государственных школ. Причём, планировалось, что вскоре все школы станут государственными, хотя на тот момент ещё были и частные.
Изгнание Закона Божия из школ встретило единодушный протест всего народа, тогда как лишение Церкви юридических и имущественных прав не встретило никакой реакции.
Все, конечно, привыкли к синодальному устройству, когда Церковь была частью государства (духовное ведомство) и тоже ничего не имела.
Но изгнание Закона Божьего из школ было понятно и не приемлемо. Сначала шли письма в адрес собора. Потом устроили объединённое заседание родительских и законоучительских организаций Москвы и Петрограда (11 февраля 1918 года), на котором была выработана решительная петиция.
В ответ на эту петицию родительских комитетов в “Известиях” опубликовали распоряжение, которое касалось только Москвы. В распоряжении говорилось что
- Закон Божий сохраняется во всех школах, но становится факультативом.
- Запрещается принуждать учащихся к сдаванию Закона Божия.
- Оплата законоучителю запрещена как из государственных, так и из дополнительных сумм.
Хотя это и попятный шаг со стороны государства, но Декрет от 23 января так и остался в силе, и после завершения работы собора никаких поправок к нему сделано не было. (Поправку от 11 февраля к Декрету позднее изымут).
Собор, можно сказать, отнёсся к делу с Декретом без большого понимания, так как страсти накаляются, а собор благословил только брошюру Кузнецова с комментариями на этот “Закон “О свободе совести””.
Поэтому так вели себя и рабочие синодальной типографии, которые вовсе не считали себя безбожниками; тем не менее, их староста так и ответил соборным представителям, что “иначе мы разорвём все связи со всем рабочим классом Москвы” (им этого не хотелось).
Это говорит о том, что вся масса русского крещеного народа абсолютно не привыкла мыслить юридически, да и церковное сознание было на невысоком уровне (впоследствии на соборе раздадутся откровенные голоса по этой части). Как писал в своё время Розанов: “Русский человек при царе назывался обывателем. Это слово не было ругательным, оно было ходовым”.
“Обыватель” – это в гражданском отношении младенец, которого власть носит на руках и он может только плакать и просить. Обыватель ни за что не ответственен – “там знают”. Так было и при большевиках. Это и есть народная психология, которой большевики воспользовались: сначала объявили царя коллективного – олигархию, а потом царя индивидуального – товарища Сталина.
После войны на ектении Сталина стали поминать “богоизбранным вождём”.
Гражданственная психология фактически была уничтожена с уничтожением Новгородского веча. На вече – каждый был ответствен за дела всей Новгородской республики и князя они имели право удалять[13].
Итак, народного возмущения против декрета “О свободе совести”, который был сразу же опубликован в “Известиях”, не было. (Собор должен был призывать и разъяснять, но это не возымело действия, так как религиозное сознание народа – это результат долголетней политики Победоносцева).
Реакция Собора на Декрет была следующая.
Собор ссылается на 13-е правило VII-го Вселенского Собора и 73-е Апостольское правило. Оба эти правила и авторам и исполнителям декрета от 23 января предусматривают отлучение от Церкви.
13-е правило VII-го Вселенского Собора. Это правило касается зданий.
“При случившемся, по грехам нашим, бедствии в Церквах, некоторые святые храмы, епископии и монастыри некими людьми расхищены и сделались обыкновенными жилищами[14]. Аще завладевшие оными, захотят отдати их, да будут восстановлены по-прежнему, то добро и благо есть. Аще же не тако, то сущих от священнического чина повелеваем извергати, а монахов или мирян отлучати, яко осужденных от Отца и Сына и Святаго Духа, ибо вчинятся идеже червь не умирает и огнь не угасает[15]. Понеже они гласу Господню противятся глаголющему – не творите дому Отца Моего, домом купли”.
73-е Апостольское правило, касающееся богослужебных предметов.
“Сосуд златый, или сребряный освященный, или завесу, никто уже да не присвоит на свое употребление. Беззаконно бо есть. Аще же кто в сем усмотрен будет, да накажется отлучением”.
Но в Церкви не все члены собора владели церковными законами, а тем более — церковный народ.
После того, как специальная комиссия Собора доложила Собору то, чтó имеется в церковном законодательстве против таких и подобных явлений, Собор постановил:
“Изданный Советом Народных Комиссаров декрет об отделении Церкви от государства представляет собой, под видом закона о свободе совести, злостное покушение на весь строй жизни Православной Церкви и открытого против нее гонения.
Всякое участие как в издании сего, враждебного Церкви узаконения, так и в попытках провести его в жизнь не совместимо с принадлежностью к Православной Церкви и навлекает на виновных кары вплоть до отлучения от Церкви.
Собор призывает православный народ защищать православные святыни”.
В это время пока ещё ни один сосуд не отобран, это будет в 1922 году, и не один храм не закрыт, кроме храмов военного ведомства. Красная армия попов к себе не принимает, а христианскую веру делает частным делом каждого красноармейца. Закрыты церкви придворного ведомства на том основании, что династия упразднена.
Таким образом, ответ Собора предупреждает весь православный народ о том, чтό таит этот декрет и как к нему должен относиться каждый христианин, если желает быть верным Церкви.
25 января (расстрелян Владимир, но собор об этом ещё не знает) опубликован ответ Собора на выход декрета об отделении Церкви от государства.
На соборе раздавались голоса, что большевики не удержаться у власти и скоро растают, как дым. Но эти голоса остались частным мнением говоривших.
Одновременно Собор принимает другие решения, более церковно-ответственные. В частности, протопресвитер Николай Любимов (настоятель Успенского собора Кремля) и митрополит Сергий Страгородский составляют молитву о спасении Церкви Православной.
Чтό удивительно! На Соборе Декрету не было посвящено целиком ни одного соборного заседания, собор продолжает работать, как ни в чём не бывало.
Большевики тоже после выхода этого Декрета как бы не торопятся его пропагандировать, то есть, как бы ничего не произошло. То есть и те, и другие спокойны.
Замечания.
Формируется комиссия для общения с новой властью: председатель — Александр Дмитриевич Самарин. На Соборе были голоса, которые высказывали мнение, что, мол, неудобно держать в комиссии бывшего обер-прокурора Синода. Самарин пытается сложить с себя полномочия и выносит этот вопрос на соборное обсуждение. Самарина удаляют из зала заседаний, имеют суждение, приглашают обратно и Собор обращается к нему с просьбой выполнять церковное послушание.
В этой комиссии выступал крестьянин Юдин, который говорил, что те, кто вам пишет, что он согласен с изгнанием Закона Божьего из школ, вас обманывают; крестьяне сами не могут обучать своих детей Закону Божьему, поэтому нужно, чтобы он был в школах.
Курский обратился с запросом к Собору – почему Церковь не молится за Советскую власть? Так как если мы – узурпаторы, то и Временное правительство – узурпаторы, а вы за них молились.
Николай Дмитриевич Кузнецов сказал, что среди Временного правительства было много верующих людей, которые нуждались в наших молитвах, а если вы Бога отвергаете, то зачем за вас молиться?
Таким образом, дело с Декретом затянулось, Декрет так и остался в силе. Но Церковь пока что укрепляется изнутри, она укрепляется как тело, группируется вокруг своего патриарха. И первое, на чём настаивает сам патриарх, -объединяйтесь вокруг своих пастырей; пастыри, объединяйтесь вокруг своего архиерея, объединяйтесь; архиереи, вокруг патриарха и собора.
Если в синодальный период Церковь крепится внешними обручами, то теперь она начинает укрепляться внутренним единением в духе истины и любви; иными словами, в духе соборности.
Соборный акт торжества Православия.
В Неделю Православия постановлено собором выпустить 11-е анафематствование против злоумышленников, против властей, но добавить новое.
“Глаголющим хульное и ложное на святую веру нашу и Церковь, восстающим на святые храмы и обители, посягающим на церковное достояние, поношающим или убивающим священники Господни и ревнители веры отеческия, анафема, анафема, анафема”.
“При возглашении вечной памяти выпустить поимённое перечисление государей, начиная с Петра I, так как в предшествующем стихе вечная память провозглашается всем от рода царей, представльшимся.
Возглашение вечной памяти усопшим патриархам и епископам православным оставить без изменения”.
Многолетствование начинать так:
“Великому Господину, Святейшему патриарху Московскому и всея России[16] Тихону многая лета, многая лета, многая лета”.
[1] Никакой карловацкой литературы по этому периоду читать нельзя; и не потому, что она тенденциозна, а потому, что не моются в грязной воде; то есть, люди, которые сами ничего не понимают, пытаются учить других /В.М./.
[2] Розанов родился в 1856 году, скончался в 1919-м.
[3] Гутман – “хороший человек” по-немецки.
[4] Розанов В.В. “Революционная Обломовка”. – В кн. “Мимолетное”, М. “Искуство”, 1994 г., стр. 392-393.
[5] Советую прочесть “Солнце мёртвых” Шмелёва. В произведении “Солнце мёртвых” Шмелёва приведен пример, что когда ушел Врангель, то в 1921 году не дали посеять хлеб, так как, видите ли, не разобрались ещё с землёй. Но оратор обещал, что хлеб будут возить на аэропланах. Поверили.
В 1921 году – голод, народ умирает от голода. К одному такому, умирающему от голода, Шмелёв обращается с вопросом – А где же аэропланы? И тут уже у человека рождаются свои слова – “Не с руки с аэропланами, тут море, тут горы – опасаются летать”.
[6] Притчи Соломоновы, 26,17.
[7] Третья и любимая жена товарища Сталина: первая жена Екатерина Сванидзе, вторая жена (не законная) в Туруханской ссылке.
[8] Протоколы собора, 2-я сессия.
[9] Позднее эмигрировал; скончался в Америке в карловацком расколе.
[10] Зять Ленина, муж Анны Ильиничны.
[11] Впоследствии оказался врагом народа.
[12] Впоследствии “двадцатка” решала вопросы и юрисдикции и могла переходить куда угодно. Именно, начиная с 1927 года голосованием “двадцатки” решалось – куда вы относитесь, поминаете Сергия или нет, тем более, что в это время появилось много расколов. Иногда голоса “двадцатки” разделялись и тогда день служили “поминающие” и день – “не поминающие”.
[13] “А мы тебе кланяемся, княже, а по твоему не хотим” – формула народного несогласия.
[14] Во время иконоборческого периода, при Константине V Копрониме: в храмах – конюшни, мощи Евфимии Всехвальной утоплены в море, монастыри порушены.
[15] Таким образом, отлучаются через анафематствование.
[16] Всея Руси – будет при Сергии, начиная с 1943 года.