Новейшая история Русской Православной Церкви. Лекция №36

Список лекций Новейшая история Русской Православной Церкви (1917-2000)

Духовное наследство патриарха Се́ргия.

  1. Последняя страница обновленческой истории.

а) Что же всё-таки было “обновленчество”?

б) Куда оно делось?

  1. Правые раскольничьи группировки и что с ними стало. Митрополит Мануил (Лемешевский) и патриарх Алекси́й I.
  2. Первые шаги служения местоблюстителя митрополита Алекси́я. Архиерейский собор 21-23 ноября (н.ст.) 1944 года.

  1. К вопросу о церковно-государственных отношениях: установление нового статуса 1944-1945 годов.

Людей, которые как-то принимали участие в обновленческой истории и которые как-то дожили до 1941-1944 годов, принимали в церковь через покаяние, ибо они каялись как раскольники. Но если подойти к делу существенно, то надо признать, что это – никакой не раскол.

Что такое раскол по 1-му правилу Василия Великого? Раскол – это разрыв церковного единства или разрыв хитона Христова в связи с разногласиями о предметах, как пишет Василий Великий, – “о некоторых предметах церковных” и о “вопросах, допускающих уврачевания”.

Таким образом, карловацкий раскол – это раскол классический: именно, разрыв церковного единства из-за разногласий: о некоторых предметах церковных (мы их много раз перечисляли) и о вопросах, допускающих уврачевания (мы их тоже видели).

У обновленцев никаких особых мнений не было. Как говорил в 30-е годы тот же Введенский, что “об обновленчестве так же неприлично упоминать, как о венерических болезнях”.

Последний человек, который имел особое мнение по вопросу, действительно допускающему уврачевание, был Антонин Грановский; но он как раз стремился в церковь, но не смог туда попасть, так как Сергий в это время сидел (Сергия выпустили 27-го марта 1927 года; Антонин скончался 14 января 1927 года).

Обновленцы были раскольниками только в том смысле, что продолжали служить в состоянии запрещения, да и то фактически только ради куска хлеба; не было ни одного случая, чтобы они восхищали себе суд, то есть право, им не принадлежащее. Этим отличались скорее западные (карловацкие) раскольники.

Что касается обновленческой истории, как мы будем ее называть, то она действительно вся была предугадана Гоголем во вставной новелле к “Мертвым душам”, где в деревне “Вшивая спесь” убили земскую полицию в лице заседателя Дробяшкина и где мужики решили стать помещиками и нарядились во фраки; а помещиков разжаловали и нарядили их в зипуны.

Подобный маскарад был и у обновленцев, когда Введенский надевал митру в которой чувствовал себя крайне неуютно, – ходил в пиджаке. Довольно проницательно Титлинов сам примкнувший в 1923 году к обновленческому расколу (бывший историк церкви и вполне квалифицированный – автор книги о Гавриле (Петрове), митрополите Петербургском при Екатерине), называл обновленческую историю — “революцией в церкви”. Обновленчество и можно назвать революцией, но именно в том же балаганном варианте, как у Гоголя – деревня “Вшивая спесь”, то есть белые священники надели на себя митры, возложили омофоры, но распоряжаться не хотели. Власть-то беспокойна, непрочна; они не знали, куда её деть.

Фактически в обновленчестве, так же как и в случае григорианства, во‑первых, был обыкновенный житейский страх. Вот “страха ради советска” они пытались найти себе какую-то другую нишу с одним единственным взыванием – не бей меня, царская плеть (авось пронесет – не удалось). Обновленчество закрыла — как дверь, как сундук, как коробку — именно государственная власть в лице Сталина. Во‑вторых, в обновленчество ушли люди, которые просто сломались: архиереи старого поставления Корнилий Попов, Виталий Введенский, Вениамин Муратовский (участник Поместного собора) и ещё и ещё.

Кроме Введенского, все остальные побежали (опережая друг друга, расталкивая локтями) в Патриаршую церковь сразу же после 1943 года. И если кто и оставался верен, так не обновленчеству, как принципу, а лично Введенскому, и это были в основном некоторые интеллигентные советские дамочки.

Обновленчество всё-таки охватывало целые епархии, например, Куйбышев – до войны там не было ни одной благодатной церкви: церковь Покровская – обновленческая; церковь Петропавловская – григорианская.


Анализируя деятельность Петра I, мы базировались на свидетельстве Голикова, который боготворил Петра I и поэтому наивно сообщает о его деяниях, не замечая их богопротивности (у Петра давно уже другой идол); так и адепт и приверженец обновленчества Краснов-Левитин, который боготворит Введенского, ему не до Христа (это идолопоклонник), свидетельствует об обновленчестве. Это свидетельство бесценно, так как его уж никак нельзя заподозрить в том, что он каким-то образом искажает факты не в пользу Введенского.

Итак, Краснов-Левитин пишет: “Осенью 1943 года состоялась знаменитая встреча И.В. Сталина с тремя митрополитами (в ночь на 5 сентября: отдание Успения Божией Матери; память Иренея Лионского – автора трактата против ересей; память Калинника, патриарха Константинопольского, исповедника, замурованного заживо по приказу императора‑помазанника Юстиниана II Рипотмита – “Рваные ноздри” – В.Е.) после восемнадцатилетнего перерыва Русская Церковь увенчалась патриархом. Введенский в октябрьский праздник 43‑го года послал приветственную телеграмму Сталину, которая была опубликована в прессе (это как раз из той оперы – не бей меня, царская плеть — В.Е.) Неясным оставалось лишь юридическое положение обновленчества; в это время были учреждены две правительственные инстанции: “Совет по делам Русской Православной Церкви” и “Совет по делам религиозных культов” (в эти религиозные культы входили все остальные конфессии от католичества до Адвентистов седьмого дня — В.Е.). Введенский хотел поставить обновленчество в ведение “Совета по делам религиозных культов”, это создало бы религиозную легализацию и наряду с католиками, протестантами, баптистами могло бы существовать и обновленчество. Введенскому, однако, без каких-то бы ни было оснований было отказано в просьбе – по‑прежнему он оставался в ведении Карпова в “Совете по делам Русской Православной Церкви” (правильно и разумно – а не называй себя православным! – В.Е.). Получался юридический нонсенс, который не предвещал ничего доброго – власть упорно отказывалась рассматривать обновленчество как независимое религиозное течение”.

Это отчасти проливает свет на то, как было ликвидировано обновленчество, – первая скрипка здесь несомненно принадлежала государственной власти. Карпов действовал только по личному распоряжению Сталина (сам лично ничего не решал); докладные записки Карпова товарищу Сталину все целы и недавно опубликованы Шкаровским. В записках прямо читаем резолюцию: “Правильно” – Сталин. То есть, глава государства церковные вопросы решил курировать сам, то есть Карпов являлся подручным Сталина, а не посредником; он не был “оком” Сталина в Патриархии – он был только руками. “Око” Сталин сохранял за собой, поэтому регулярно впоследствии (минимум раз в две недели) принимал у себя патриарха Алексия I.

Ещё идёт война; Введенский получает пропуск в Ульяновск, где осталась его семья. Пишется так: “В течение недели сидел Введенский в Ульяновске (его не пустили обратно, хотя Введенский имел пропуск на обратный проезд; это уж чисто сталинский почерк; за Введенским захлопнулась мышеловка; — В.Е.) и каждый день говорил по телефону с архиепископом (конечно, незаконным – В.Е.) Андреем Расторгуевым (Расторгуев давно уже просится хоть вторым священником в какой-нибудь патриарший московский храм, то есть им самим все это надоело, как маскарадный костюм – В.Е.). В первый же день первоиерарх узнал, что в Патриархию отошло Ваганьковское кладбище, затем Дорогомиловское, Пятницкое, Калитниковское, Даниловское (в прежние времена эти кладбища были оставлены обновленцам для кормления, только Немецкое кладбище не было охвачено обновленцами – В.Е.). Ещё два дня молчания — и первоиерархом была получена телеграмма от Андрея Ивановича Расторгуева о том, что он со всем приходом Воскресенского собора в Сокольниках отходит к патриарху (домик, принадлежавший Введенскому на Звенигородской улице, он покинул – В.Е.). Таким образом, в течение одной недели в Москве остался лишь один обновленческий храм — Пименовский (Пимена Великого в Новых Воротниках).

Не радовали и вести из провинции: совершенно прекратились всякие известия из Средней Азии (целые же епархии были в ведении обновленцев – В.Е.). Отчаянные телеграммы Введенского епископу Сергию Ларину, Григорию Брицкому (это его собственный представитель для наблюдения за Сергием Лариным – В.Е.) и Лозовому оставались без ответа. Наконец пришла телеграмма от протоиерея Лозового, личного эмиссара Введенского, в которой сообщалось, что Среднеазиатская епархия признала патриарха, в связи с чем “поминовение Вашего имени за богослужением нами прекращено”.

Телеграмму-то подписал Лозовой, а работал-то там Сергий Ларин; все эти дни от интронизации Сергия 12 сентября 1943 года до ранней весны 1944 года шла разъяснительная работа – чтó есть что.

Дальше Краснов-Левитин пишет: “Средняя Азия была главной цитаделью, насчитывающей 90 с лишним храмов и молитвенных домов. Как мне удалось выяснить впоследствии, из Средней Азии (Киргизии, Казахстана) летели в Москву и в Ульяновск к Введенскому сотни писем и телеграмм от священников и мирян с запросами – ни одного письма Введенский не получил (это могло быть только по распоряжению государственной власти – В.Е.).

Вслед за Средней Азией пали две других обновленческих епархии: Кубань и Северный Кавказ. Таким образом обновленческая организация рассыпалась вся в течение 10-ти дней. После этого срока Введенский получил из транспортного отдела МГБ свой пропуск с извинением и извещением, что в результате проверки пропуск “подтверждён”.

Дальше, как пишет Краснов-Левитин, Введенский вернулся на своё “пепелище”. Наконец, последний, законного поставления, архиерей, Виталий Введенский перешел к патриарху в марте 1944 года.

Итак. “Несколько до раскола женатых и рукоположенных архиереев были приняты как протоиереи…” Это очень неточно, фактически, те протоиереи, которые уклонились в обновленчество и были там незаконно хиротонисаны, — именно с них были совлечены эти шутовские наряды. Притом государственная власть здесь проявила некоторую деликатность – опубликован документ Карпова (инструкция на места), где сказано, что “бывшие в обновленчестве священнослужители принимаются так и по такому порядку, как его определил патриарх Сергий”. Это и говорит о том, что государство оставляет Церкви полную свободу распоряжений: государство само распорядилось прикрыть обновленчество, а куда девать людей – решает патриарх Сергий. Известно, что бывших обновленцев вызывали в 1-й отдел и там им говорили, что православная церковь у нас есть, идите туда, и как Вас примут — это зависит от них; не хотите – переодевайтесь в пиджаки и устраивайтесь на нормальную советскую работу. Надо сказать, что на нормальной советской работе оказался, можно сказать, один Краснов-Левитин (он был обновленческим дьяконом); все остальные приносили покаяние в той форме и по тому чину, как определил патриарх Сергий, а впоследствии местоблюститель и затем патриарх Алексий I.

“Несколько до раскола женатых и рукоположенных архиереев были приняты как протоиереи: Василий Кожин, Петр Турбин, Андрей Расторгуев, Владимир Иванов, Анатолий Синицын; трое – Сергий Ларин, С.В. Румянцев, Димитрий Лобанов, получившие все священные степени в обновленчестве, были приняты мирянами; Сергий Ларин – монахом, и должны были начать с пострижения в псаломщики и в иподьяконы”.

Через некоторое время всё возвращается на свои места: женатые архиереи преобразились в протоиереев, а не женатые, по принесении покаяния, вновь получили епархии. В это время возвращаются из ссылки несколько обновленческих архиереев, которые также соединяются с патриархом: Сергий Иванцов был принят протоиереем, Тихон Ильич Попов принят протоиереем и назначен ректором богословского института.

Казалось бы, что это много; но Сергий-то рекомендовал ректором протоиерея Боголюбова, но тот же Карпов поднял материалы поместного Собора 1917-1918 годов и показал там уничижительную, разгромную речь протоиерея Боголюбова в обличение социализма; и Сергий вынужден был развести руками.

Но всё к лучшему, так как профессор Боголюбов позднее будет преподавать в Московской Духовной Академии и станет духовником профессорско-преподавательского состава (скончается в 1952 году).

Потому я и назвала наш раздел “духовным наследством” патриарха Сергия – он наконец привил Русской Православной Церкви полноту упования, ту самую полноту упования, которая на самом деле была свойственна русскому народу всегда (именно церковному народу). Сама пословица: “Не радуйся нашедши, не плачь, потеряв” – это народная мудрость, чисто церковная. “Человек предполагает, а Бог располагает” – также церковная народная мудрость. Всё становится на места, если мы поймём, как Сергий предупреждал ещё в Декларации, что “случайностей для христианина нет”, что “всегда и во всём нами руководит Десница Божия, которая ведёт каждый народ к предназначенной ему цели”.

Итак. Михаил Постников (бывший архиепископ Царицынский) был принят в сущем сане. Надо сказать, что патриарх Сергий строг к себе, не к другим. Поэтому те, которые имели дореволюционное или по крайней мере до раскола законное рукоположение, все были приняты в сущем сане. По сравнению с великой чисткой Мефодия Константинопольского, когда он в подобной же ситуации ликвидировал иконоборческое движение, то там до 20-ти тысяч священников были низложены.

Александр Щербаков был принят протоиереем; покаяния обновленческих архиереев происходили в Патриархии, а рядового духовенства – в алтаре. Епархии, бывшие сплошь обновленческими, принимались архиереем, специально назначенным для этого Патриархией. Так, Среднеазиатскую епархию принимал архиепископ Куйбышевский Алексий (Палицын), а Северокавказскую и Кубанскую епископ (впоследствии митрополит Ставропольский и Бакинский) Антоний (Романовский).

Вскоре из обновленческого епископата остались три человека: Североуральский Филарет Яценко (был отставлен от всякого служения); архиепископ Алексий Курилёв (типичный сельский священник; после войны поселился под Москвой у сына; изредка служил совместно с Введенским у Пимена, тщательно скрывая это от своих детей); где-то в глубине Средней Азии до 1947 года в киргизском селе служил в качестве священника епископ Гавриил Ольховик. Единственным обновленческим храмом, признанным официально, был Пименовский храм в Москве.

После избрания патриархом Алексия I Введенский приезжал в Патриархию, якобы каяться, а в сущности, только мириться. Первоначальная попытка примирения с Церковью была сделана Введенским ещё на Пасху 1944 года, когда он послал пространную телеграмму патриарху Сергию. Патриарх об этом епископу Александру Толстопятову пишет так: “А.И. Введенский решил сделать нечто великое или, во всяком случае, громкое. Прислал мне к Пасхе телеграмму – друг друга обымем; себя именует руководителем меньшинства в православии (почти меньшевик), а меня – руководителем большинства. Телеграмма подписана – доктор богословия и философии (титул тоже самозванный), Первоиерарх православных церквей в СССР.

Я ответил: “А.И. Введенскому. За поздравление благодарю. Воистину воскресе. Патриарх Сергий”.

Друг патриарха Сергия епископ Александр Толстопятов был морским офицером; после революции принял монашество, в 1925 году познакомился с митрополитом Сергием (в Нижнем); был хиротонисан в епископа Пензенского. Теперь опубликованы материалы, которые предшествовали его посадке, где собирались сведения от рядовых советских людей, ставших его духовными чадами; и почти все писали, что – “я погибала (погибал). Епископу Александру Михайловичу Толстопятову обязана исцелением”. В его священническом, а потом в епископском служении главной трудностью были не опасность посадки, не страх перед властями, который тоже был, но он, как военный человек, умел его в себе умирять – самый ужас был соблазн недоверия к своему предстоятелю. Например, когда пришло сообщение от одного из обновленцев, якобы полученное из Москвы, что, мол, дескать Сергий велел давать сведения о том, какие в каждой епархии приходы (обыкновенная статистика), так многие расценили, что Сергий сдался и готовится их предать. Причина – недостаток упования. Тот же Александр Толстопятов пытался объяснять духовенству, что бумага может быть и подложной, потому что “мне точно известно, что бумага подписана другими именами; мне точно известно, что в Синоде сейчас другие лица”, что “если мы бумагу не получили официально, то мы ее можем просто убрать в стол”.

Когда епископа Александра арестовали и отправили в лагерь (умеренный) и дали 3 года (с 1936 по 1939 годы), то впоследствии это оказалось спасением, так как мясорубка 1937-1938 годов его не затронула. Срок был увеличен до 1940 года (т.н. “пересидка”), когда аресты духовенства были вообще прекращены. В 1940 году епископ Александр пишет в Москву Сергию извещение, что он отправляется в ссылку.

Ответ Сергия епископу Александру, от 21 мая 1940 года (день Иоанна Богослова). “Дорогой владыко, имея теперь Ваш адрес, пользуюсь возможностью ответить на Ваше Пасхальное приветствие – воистину Христос воскрес, да не лишит Он благодатной радости Своего воскресения и нас грешных.

Поздравляю Вас и с новосельем и желаю Вам, чтобы первым впечатлениям от нового места вполне соответствовало и всё дальнейшее. Судя по Вашему описанию, Вы переехали куда-то в середину прошлого столетия в смысле дешевизны жизни, как-то даже и не верится, может быть, увы, от зависти.

Мы здесь живём отнюдь не в прошлом – вполне в уровень настоящего. Забот как будто нет особенных, но вот новые наши области заставляют‑таки беспокоиться”.

“Новые области” (прошел договор Молотова-Риббентроппа 1939 года) — Западная Украина и Молдавия, Прибалтика. Все эти области было предложено обустраивать Московской Патриархии, ни с какими обновленцами у власти уже никаких связей не было, то есть поворот был предрешен Сталиным ещё до войны.

“Новая заплата не сразу пристаёт к старой одежде. Всё у них там как-то по своему, в особенности трудно даётся усвоить, что прежняя их автокефалия (Эстония и Латвия объявили автокефалию, тогда как Молдавия присоединилась в Румынскому Патриархату, а Литва оставалась верной) на церковном языке называется раскол, со всеми следующими отсюда выводами; что всё, признаваемое за ними, признаётся лишь ради икономии, а строго говоря по канонам ни на что рассчитывать они права не имеют. Они же представляют дело вроде Вашего переезда из Череповца в Слободской – взял чемодан, купил билет и с Богом. Многое ещё придётся с ними потерпеть, втолковывая таблицу умножения”.[1]

“С весны у меня начинается обычная канитель – ни в воскресенье, ни завтра нет моей службы – продуло ли или просто растрясло при поездке в машине за город, серьёзного, впрочем, не вижу и не ожидаю. А всё-таки лишний разок вспомните при молитве.

Желаю Вам всякого благополучия. Прошу Ваших молитв. С любовью преданный Вам о Христе митрополит Сергий”.


Что было потом – прямо цитируем Краснова-Левитина: “Перед собором 45‑го года А.И. Введенский через Карпова пытался получить приглашение на собор – тщетная попытка. В дни собора А.И. Введенский делал несколько попыток встретиться с прибывшими в Москву восточными патриархами – снова неудача. Наконец, после собора А.И. Введенский капитулировал, помянул на Великом входе патриарха Алексия и стал публично молиться о упокоении патриархов Тихона и Сергия.

В июне 45‑го года он написал письмо патриарху Алексию; начались тягучие, заранее обречённые на неудачу переговоры с Патриархией. Получив приглашение, Введенский в белом клобуке, в панагии направился в Чистый переулок в Патриархию. Патриарх Алексий, однако, его не принял – он в это время сидел в саду и не вышел к посетителю”.

Со слов свидетеля той встречи Анатолия Васильевича Ведерникова, секретаря и референта патриарха Алексия I, на встречу Введенского вышел Даниил Андреевич Остапов, фактически келейник, и сказал: “Вы зачем приехали?” – “К патриарху” – “А зачем?” – “Каяться”. “А если”, говорит, “Вы каяться, тогда Вы должны были придти в пиджаке”.

“А.И. Введенского принял протоиерей Колчицкий (управделами Московской Патриархии). Первоначальный проект Введенского быть принятым в сане епископа (притом он соглашался отпустить жену Анну Ивановну – это у него третья) отпал сразу. Тогда был выдвинут новый проект: вопрос о сане оставить открытым и принять Введенского в качестве профессора Духовной Академии. Однако и этот проект не удовлетворил Колчицкого; он потребовал покаяния. На этом первое свидание было окончено.

В сентябре Колчицкий объявил по телефону следующее решение: А.И. Введенский после покаяния может быть принят лишь мирянином (это в духе Мефодия Константинопольского – В.Е.) и единственное место, которое ему может быть предоставлено, – это место рядового сотрудника “Журнала Московской Патриархии”. Всё было кончено, судьба Введенского была определена, отныне он был осуждён на полное одиночество до конца своих дней”. (Введенский умрёт 25 июля 1946 года).

Обновленчество нельзя назвать расколом, нельзя назвать ересью, нельзя назвать и какой-то сектой (Введенский был согласен, чтобы их записали в секту); всё это можно назвать обновленческой историей; это – некая гоголевская история, но в церковном доме.

Правые раскольничьи группировки.

Это был действительно раскол; был совершенно сознательный разрыв единства Церкви; там были особые мнения по вопросам, допускающим уврачевания. Надо сказать, что если бывшие обновленцы пошли табуном, то бывшие правые раскольники, например, иосифляне, оказались менее податливы и настаивали на своей правоте. Единственный епископ Афанасий Сахаров, который долго числился “непоминовенцем”, ещё в тюрьме стал поминать на своих литургиях патриарха Сергия и затем патриарха Алексия I. По выходе из заключения изъявил свою покорность, но никакой кафедры не получил, в отличие от Фотия (Тапиро), который стал настоящим сотрудником, настоящим архиереем Московской Патриархии.

Афанасий Сахаров не был сочтён пригодным, так сказать, для церковного служения, а был направлен на покой. В 1955 году он обратился с окружным письмом ко всем другим непоминовенцам (правым раскольникам), где убеждал их вернуться в Церковь. Начиная с конца 40-х годов люди стали возвращаться. Некоторые их них, как, например, протоиерей Борис Колчев оказались полезными Церкви – был духовником (ныне здравствующий Герман Волгоградский – его бывший ученик).

Было немало и тех, кто остался непримиримым; например, Гавриил Абалымов (умер в 1950 году), которому трижды направлял запросы ещё Сергий и не получил никакого ответа.

Многие покаялись (даже в дурных мыслях) и среди них первое место, конечно, принадлежит замечательному человеку митрополиту Мануилу Лемешевскому. Вот что пишет Мануил в 1956 году протопресвитеру Колчицкому: “Дорогой отец Николай, невольно за последние дни всё чаще и чаще вспоминаются наши встречи. Наше знакомство в Георгиевской церкви села Коломенского накануне праздника в честь иконы Державной Богоматери в 1928 году, наши встречи в других храмах Москвы; одна встреча в Даниловском монастыре в марте того же 28 года, куда Вы ездили разрешать сгущённую оппозицию, так называемого, даниловского уклона.

В 38 году, когда Вы взяли на себя священную обязанность ухаживать за нашим умиравшим отцом и вождём святейшим патриархом Сергием во время его болезни воспалением легких, сколько раз я порывался к нему. Но официально жил в закрытой для меня зоне в 120 километрах от Москвы на станции Завидово. Я чувствовал угрызения совести, что не посетил больного старца, но и здесь были другие причины”. (Дальше он рассказывает про свои антипатии и контры с Сергием Воскресенским). “И ещё я был виноват в том тогда, что недооценивал личности и роли в истории и судьбах нашей церкви будущего святейшего патриарха Сергия и Вашей. Последующие годы показали чрезвычайную устойчивость Вашего расположения к первосвятителю и окончательно укрепили меня в стойком стоянии в Московском церковном центре, как называл тогда святейший патриарх Сергий, всех архиереев, оставшихся верными Российской Православной Церкви в лице ее первосвятителя и священного при нём Синода.

Сейчас я радуюсь и своей позиции: я не отходил от Церкви, но считаю себя виновным – в один период моей жизни в близости и частом молитвенном общении с некоторыми выходцами из иосифлянского раскола и группы мечёвцев. Дальше этого дело не шло, хотя митрополит Иосиф неоднократно предлагал мне возглавить иосифлянский раскол в Москве и РСФСР, конечно до Урала. Я отказывал, как отказывал обновленцам в их предложении возглавить обновленческий раскол в Ленинграде. Невзирая на посулы белого клобука и со стороны иосифлян и со стороны обновленцев, я сохранил свой чёрный клобук незапятнанным, чистым.

И как странно. Через измучившие меня лагерные ссылки (последнее освобождение — 1955 год – В.Е.) церковной властью я был всё больше и больше отдаляем от так называемого Московского церковного центра, последний раз будучи удалённым на теперешнее положение”.

Патриарх Алексий I Мануила недолюбливал, но, главным образом, потому, что всё время он был, как бы сказал Солженицын, в раскосе, а на самом деле в постоянной негласной оппозиции, то и дело переходящей в гласную. (Хотя собор 809 года под председательством Никифора Константинопольского другими восточными патриархатами не признан, но совсем со счетов его сбрасывать нельзя: гласная агитация против своего первосвятителя, кроме случая заведомых ересей, хотя и не является в прямом смысле расколом, но и доброго для церковного мира тоже ничего не даёт). Окончательного примирения Мануила с патриархом Алексием I не наступило, хотя он получал несколько вразумлений свыше, которые его подталкивали к этому примирению. Даже его ученик, недавно скончавшийся, Иоанн Снычев был вынужден признать, что незаметно для самого себя в суждениях о церковной жизни и в отношениях достоинства окружавших его людей, владыко допустил самопревозношение и человеческую слабость.

Так вот, для вразумления в ночь под Благовещение 1958 года Мануил увидел знаменательный сон, который записал. “В Великий праздник неожиданно видел под утро странный сон: будто нахожусь я в Чистом переулке в помещении Московской Патриархии; на улице вечереет, в приёмных залах — абсолютная тишина. Впечатление от сна такое, что моего прихода в Патриархию ждали и приготовились к нему: отсутствие мебели в залах, присутствие незнакомого спутника моего и многое другое подтверждало это предположение (потом ему было вразумление – кто его спутник: это был митрополит Филарет Московский).

Я стою у порога распахнутых дверей первого зала и широко открытых дверях второго зала (то есть дверь в Церковь отверста, только входи – В.Е.); мне надо идти вперёд, но ноги словно отказываются двигаться и я , обеспокоенный, опускаюсь на колени и начинаю ползти, сопровождающий поддерживает меня. По бокам почти вплотную вдоль стен в обоих залах стоят архиереи, в клобуках и рясах с панагиями; они молча лицезреют мое убожество и беспомощность от больных ног и даже позорное моё болезненное продвижение к конечной цели”. (А какое это позорное, когда даже при постриге в монахи человеку полагается ползти?). “Многие не знакомы мне даже по фотоснимкам (а это значит, что там и живые и умершие, кого он до сих пор никогда не знал – В.Е.).

При входе во вторую залу меня охватило желание встать и идти дальше на ногах самостоятельно, без провожатого, но не удалась эта попытка и я снова также беспомощно стал двигаться вперёд. Таким образом мои заверения спутнику о том, что я сам пойду без его помощи потерпели неудачу. Удручённый скорбными мыслями, я тихо подвигался вперёд. Так незаметно подползал я к завершающим мой путь стене – эта стена закрывала следующую комнату – столовую патриарха, в которой обыкновенно происходят заседание Священного Синода. Во сне эта топографическая несуразность не бросалась мне в глаза и не вызывала недоумения”. (Другими словами, это стена между ним и заседаниями Синода — и действительно его никогда не приглашали на заседания Синода).

“Вечерний мрак сгущался, ни одного огонька лампадного я не заметил, отсутствовал также и электрический свет”.

Мануил посылал это описание сна нескольким монахам и монахиням и в этой части все были согласны, что “ни духовная власть (огоньки лампадки), ни мирская (светская) власть (электрический свет) помогать Вам не будут”.

“Остановился я у широкого возвышения на семи ступенях, венчающихся стеной. Налево от этого возвышения не было ничего, только большое окно пропускало свет вечерний. Я обернулся и в конце семи ступенчатого возвышения увидел святейшего патриарха Алексия, сидящего в кресле в полном желтом облачении без митры и читающего Библию”. (Ему тоже пояснили, что грехи Ваши древние, как сама Библия).

“Восковой огарок слабо освящал надвигающуюся темноту. Последние продвижения моих ног были особенно мучительны и физически и морально. Так как я убедился в полной своей беспомощности и всё это было на глазах Святейшего, и поэтому мне было особенно тяжело и стыдно.

В этот момент я встал на ноги и подошел к нему вплотную; он взглянул на меня вопросительно и выжидающе. Тогда я обратился к нему со следующими словами – “верьте мне, Ваше Святейшество, что я окончательно смирился перед Вами и в Вашем лице перед нашей Православной Церковью и раскаиваюсь искренне в своих бывших оппозиционных высказываниях о судьбах Церкви нашей; я пришел к Вам, чтобы сказал, что я буду служить назначенный Вами акафист”. Далее я начал заверять его в искренности своих слов и просил прощения за все огорчения, которые причинил ему, но Святейший прервал меня следующими словами: “Иисус, сын Сирахов, так говорит в 17 главе книги Премудрости: кающимся давал обращения и ободрял ослабевавших в терпении (ст.20)” и далее продолжал стихи этой главы с 20 по 23 – Обратись ко Господу и оставь грехи, молись пред Ним и уменьши твои преткновения; возвратись ко Всевышнему и отвратись от неправды и сильно возненавидь мерзость”.

Выходит, что эти все так называемые оппозиционные высказывания ему были свыше представлены как мерзость пред Господом.

“И закончил стихом 27 Как велико милосердие Господа и примирение с обращающимися к Нему. И он замолчал и общее молчание и тишина окружающего замкнули мои уста. Проснувшись, я эти стихи 17 главы записал, запомнив частично отдельные слова текста, которые восполнялись по сличению с Библией.

Когда я проснулся, было раннее утро и тишина зарождавшегося дня окружала меня. Недоуменная радость окружила душу мою, но это было в первое мгновение. Тут же я записал сон – время показало 6 часов утра”.

Митрополит Мануил Лемешевский – это лучший из тогдашних оппозиционеров, бывший в состоянии непоминовенчества всего полтора года, то есть после заявления Сергия иностранным корреспондентам, что Церковь в СССР свободна, Мануил, будучи настоятелем одного прихода (церковь в Кадашах), прекратил возношение митрополита Сергия на литургии. Таким образом, он поступил вопреки 15 правилу Двукратного собора, то есть сотворил раскол.

По прошествии полутора лет, Сергий вызвал его в Патриархию и, обращаясь к членам Синода сказал – “вот человек, который не обинуясь высказал мне правду прямо в глаза”. А потом добавил – “Что ж ты делаешь, Мануильчик, ведь народ-то смущается”. После чего Мануил стал возносить имя своего предстоятеля, как полагается.

Ещё 12 октября 1941 года, до переезда в Ульяновск, Сергий оставил завещание, что в случае его кончины права и о обязанности местоблюстителя патриаршего престола принимает митрополит Алексий Симанский. В соответствии с этим завещанием Алексий Симанский сразу же после кончины Сергия (20 мая — заведомо) воспринимает права предстоятеля и сообщает о том государственной власти (Сталину), упомянув, что Сергий всегда называл Вас – “Богопоставленным вождём”. Вскоре на богослужении вместо нейтрального поминовения 1927 года “О богохранимой стране нашей, властех и воинстве” было введено особое поминовение “О богопоставленном вожде Иосифе Виссарионовиче”. (То, что Сталин был поставлен Богом, чтобы исполнить волю Его, было отмечено неоднократно и у нас и в зарубежье).

Так или иначе, Алексий I (тогда ещё митрополит) изъявляет Сталину полную свою лояльность, но не просто лояльность: если Сергий встречался со Сталиным один раз в жизни и только по вызову самого Сталина, то Алексий I начинает ходить к Сталину и ходить регулярно (раз в две недели обязательно) и Сталин встречал его, как ни одного премьера дружественной страны – выходил встречать к дальним дверям и оттуда вёл под локоток.

Но это всё были только личные отношения, а по настоящему, церковная жизнь входила в своё русло, но несмотря на полное благоволение государственной власти, Алексий I принимает права предстоятеля именно в духе 34 Апостольского правила. Конечно, все архиереи ничего серьёзного не предпринимают без согласия с Алексием, но и он ничего серьёзного не делает без рассуждения в Синоде.

В связи с этим был собран архиерейский собор (двухдневный) 21-23 ноября (н.ст.) 1944 года, в котором предстояло получить “рассуждение всех”. Епархии были на редкость слабо было осведомлены о том, что происходит в центре. На этом архиерейском соборе было оповещено, что уже открыты пастырско-богословские курсы для подготовки духовенства и богословский институт, дающий высшее церковное образование.

Первый доклад патриаршего местоблюстителя представлял собой и отчёт о своей деятельности с мая по ноябрь 1944 года и программу действий на дальнейшее время. Тогда уже было решено, что в начале 1945 года собирается Поместный собор для решения важнейших дел и для избрания нового патриарха.

Надо заметить, что все приходы, которые были открыты под оккупацией, остались без изменений: ни один из храмов и монастырей закрыт не был.

Тогда же Алексий доложил о расширении издательского дела. Совершенно ясно в докладе был прочеркнут принцип церковного управления: “Церковное управление твёрдо дотоле, доколе мы остерегаемся переступить через рубеж правил церковных; коль скоро переступим однажды по какому-нибудь произвольному рассуждению, то уже трудно будет определить, где предел, дальше которого нельзя идти”.

Как сказал в своё время Розанов: “чтобы такой предел определить, нужно иметь святость в себе; без этого духа святости в себе, как им пошевелиться? (“Опавшие листья”, короб 2-й) Поэтому люди и держатся за эти святые формы церковного управления.


[1]Таблица умножения” по Сергию — это и есть церковно‑каноническое право.