Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.

Лекция №25.

Лев Николаевич Толстой.

Начало.

Толстой создал толстовство, но у нас появился в советское время термин “достоевщина” и то, “достоевщина” – это тон и дух его произведений.

“Толстовство” – это определённое социальное явление: были толстовцы и были толстовки, также как были хлыстовцы и хлыстовки, то есть это – целая общественная группа последователей, которые частью объединялись вокруг издательства “Посредник”[1]; частью весь этот социальный контингент корреспондентов, последователей, размахивающих его брошюрами и статьями последнего периода (после 1879 года) – это всё входило в естественную общественную формацию. Ничего подобного толстовству «достоевства» не было (и не мыслимо).

У Достоевского были люди, которые были обязаны ему своим душевным переворотом и их много. Из больших исторических лиц – это Владимир Соловьёв, Розанов, физиолог Павлов, но дело в том, что Достоевский оборачивал их не к себе, а ко Христу. Достоевский действовал во имя Христово, Толстой, к сожалению, с самого начала и до самого последнего вздоха действовал во имя своё.

Это действие — “во имя своё” объективно явилось основанием толстовства, что бы человек сам о себе не полагал.

Толстой родился в 1828 году (то есть Достоевский старше его на семь лет). Отец Толстого Николай Ильич Толстой – активный участник войны 1812 года. В некоторых дешевых литературных изданиях можно прочесть, что он – прототип Николая Ростова, но это не так. Скорее на Николая Ильича похож Петя Ростов, если бы он остался жив.

Война 1812 года в наших школах совершенно перекорёжена. Например, почти вдвое увеличены наши потери при Бородине. В 1813 году была битва под Лейпцигом (У Грибоедова про орден есть стихотворение за 3 августа 1813 года “Засели мы в траншею, ему дан с бантом, мне на шею”). В то время наши союзники Австрия и Пруссия нас тогда предали и их войска убежали до начала сражения. Русская армия попала в сражение вместе с обозом – погибло очень много: под Бородином – 70 тысяч, а тут число погибших более 140 тысяч.

Николай Ильич Толстой при сражении под Лейпцигом попал в плен, бежал из плена.

Когда я читала “Войну и мир”, то никак не могла понять за что Соня любит Николая Ростова, за что любит княжна Марья – это понятно, так как это – комплекс электра: она просто сильно засиделась.

Причём, Электра в трагедии Эсхила и особенно “Жертва у гроба” (Хоефоры) (трилогия “Агамемнон”, “Хоефоры”, “Эвменида”) в детстве тяготела к отцу, то когда ее мать Клетеместра, выйдя замуж второй раз, не выдавала Электру замуж, чтобы дочь не могла, вырастив своих детей, направить их на месть Эгисту и самой Клетеместре. Поэтому, Электра до того дошла в своём запоздалом девстве, что убить мать для неё уже ничего не стоило.

Это явление хорошо известное не только в психологии, но и в психофизике получило название “комплекс Электры”.

Соня, которая полюбила Николая Ростова в юности, — не понятно, а вот за что Татьяна Александровна Егорская (так называемая, Туалет), всю жизнь любила Николая Ильича Толстого понятно.

Женился Николай Ильич на женщине старше себя – Марии Николаевны Волконской было года 32, но она ещё успела родить шестерых детей и скончалась после рождения дочери Марии (пять сыновей и одна дочь). Лев Толстой – младший сын.

Мать умерла, отцу 44 года и он делает предложение Татьяне Александровне Егорской, которая ему отказала. Николай Ильич обратился к Татьяне Александровне с двумя запросами, то есть быть его женой и заменить мать его детям. Она сказала, что мать она уже заменила, а замуж за него выйти отказалась.

Лев Толстой, ненавидевший теорию прототипов, в одном частном признании сказал, что его отец, видимо, был влюблён в Татьяну Александровну Егорскую, но женился на Марии Николаевны Волконской, чтобы спасти от разорения и как-то восстановить социальный статус своей семьи.

Бабушка Толстого, урождённая Горчакова, и гордость дома, так сказать, воплощалась в ней. Илья Андреевич, дед по отцу, когда-то был губернатором, но чиновником был без всяких способностей и знаменит был тем, что не брал взяток ни с кого, кроме откупщика.

По традиции детям Толстых дают домашнее образование. Ничего кроме французского языка, не знающий гувернёр (Сантома), учит всем наукам да ещё многочисленные гувернантки они тоже учили разным наукам. Это было типа советского общества “Знание”, то есть расширенное воспроизведение невежества.

Сам Лев Толстой всю жизнь был самоучкой. В третьей части трилогии “Юность” есть глава “Комильфо”, в которой и объяснено, что такое комильфо. Во-первых, нужен безукоризненный французский язык и особенно выговор; во-вторых, нужно иметь ногти достаточно длинные, чистые и отчищенные; в –третьих, нужно обладать неким навыком салонного разговора и уметь танцевать (и кланялся не принужденно, чего же боле, свет решил); в четвёртых, нужно иметь постоянное выражение некой изящной скуки и снисходительного презрения ко всему, что не входит в этот маленький социальный контингент комильфо.

Комильфо, в сущности, — самый созрелый плод петровского разрыва. Когда буквально было разодрано народное тело России и этот, как Достоевский называл “маленький народец”, имеющий свои предрассудки, которые принимают за особенности, выдают за особенности. Поэтому, когда этот маленький народец захочет иметь свою религию, то у него и будет какой-нибудь Рэдсток, то есть, как это называл Достоевский, “великосветский раскол”.

Всё же у Толстых был один учитель, который пятерых сыновей аттестовал по разному: Сергей (старший брат) – хочет и может учиться; Николай – хочет, но не может; Дмитрий может, но не хочет, а Лев – не хочет и не может. То есть, Лев учился всегда отвратительно, всё-таки, с помощью репетиторов поступил на физико-математический факультет, то завалил первую же сессию и не пошел пересдавать.

В сущности, толстовство тогда то и было предопределено и этим была предопределена вся его последующая жизнь. Многие плохо учились: Тургенев плохо учился, например. Но, всё же сидеть на лекциях, получать двойки, писать контрольные работы – это всё воспитывает смиренномудрие, во всяком случае, в самом низшем его выражении (по Канту) – критика способности суждения.

Диссиденты 70-х годов XX-го века тоже никак не выносили никакой редактуры и объясняли это тем, что им по их диссиденству это нельзя и невозможно, так как их не возьмут ни в какие печатные органы, а в тоже время – кто же, как не они. Люди, которые вообще не выносят постороннего взгляда, не выносят критики, не имеют скромности необходимой в обучении, не имеют послушании, находятся уже в прельщении.

Лев Толстой не получил ни какого православного религиозного воспитания. Если что и может служить не оправданием, не объяснением, но хоть каким-то духовным пространством, куда это извинение могло бы лечь, то это как раз то, что Лев Толстой никогда и ничего в смысле православного вероучения не учился.

Мария Цветаева, например, с раннего детства была бесноватой, но ее так никто и не отчитывал, – не понимали, что это нужно (К Ахматовой у нее была просто бабская зависть).

Об уроках Закона Божьего даже не в частном порядке, а в учебных заведениях идеально вспоминает Рахманинов, который учился в школе при консерватории у Сафонова и у Танеева. Рахманинов вспоминает, что не надо было читать Евангелие, так как для пятёрки достаточно было перечислить четырёх Евангелистов (В дореволюционной России XIX-го века религиозности в дворянском обществе практически не было).

Толстой, у которого никакой веры не было, называл это “отпадением от веры”. Как люди становились сознательными безбожниками Толстой описывает так: “люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал не только не имеющих ничего общего с вероучением, но в большей частью, противоположны ему. Вероучение не участвует в жизни и в отношении с другими людьми никогда не приходится сталкиваться, и в собственной жизни самому никогда не приходиться справляться с ним. Вероучение это исповедуется где-то там, в дали от жизни и не зависимо от неё, если сталкиваешься с ним, то только как с внешним с не связанным с жизнью явлением”[2].

Толстой говорит, что все живут на основании начал, ничего общего не имеющих с вероучением, но все живут на основании начал, то есть принципов, прежде всего противоположных Заповедям, даже Ветхозаветным. Толстой другой среды не знал, чуть-чуть знал среду солдатскую.

Заповедь “возлюби Господа своего всем сердцем, всей крепостью” – кому она понятна? “Не сотвори себе кумира” – а они все – идолопоклонники и так далее, не говоря уж о седьмой Заповеди – “не прелюбодействуй”.

Заповеди Христовы, то есть любовь к Богу и к ближнему, это вообще было утрачено абсолютно, так как не понятно было даже откуда это идёт и что такое “ближний”. Другими словами, это ведь тоже секуляризация, петровский разрыв.

Солоневич оправдывал Толстого тем, что Толстой хорошо описывал то, что он знал: он хорошо знал и описывал войну, она была дворянским делом, он знал и описывал дворянскую усадьбу. Но где Толстой начинает говорить про адвокатов, врачей, чиновников, то есть про какие-то профессии (полу интеллигентские, то, что сейчас называется “образованщиной”), или про духовенство (в любой период своей жизни), то сразу как будто вся его физиономия скорчивается в брезгливую гримасу.

Отношения с другими людьми в дворянском обществе и у Толстого строятся вне всякого отношения к Заповедям и вне всякого отношения к нравственным требованиям. И в этом отношении – это тоже петровский разрыв. Как сказал один свидетель позднего русского Зарубежья Пётр Иванов, что Пётр I научил русское общество не бояться греха, а русское общество – это опять дворянство.

Секуляризация как духовный рак пронизывала русское общество сверху донизу. Толстой в “Исповеди” вспоминает: Татьяна Александровна Вильгорская, которая сама-то по себе и девственница и чистое существо и прочее, но все ее понятия – это сплошной разврат. В частности, она для своего взрослеющего племянника, желает любовную связь с порядочными женщинами, то есть с женщинами из общества, так как считала, что ничто так не формирует молодого человека, как любовная связь с женщиной из общества.

Существовал целый контингент “дамы полу света”, то есть дорогие проститутки, а женщины из общества – это замужняя, в крайнем случае, вдова. Вдову по законам не могли заставить жениться – вдовая женщина сама собой располагать вольна. На девушке легко могли заставить жениться (Анатоль Курагин), так как достаточно было пожаловаться начальству.

Любовная связь с женщиной из общества – это двойной разврат: обман мужа, да и, между прочим, сами женщины, которые в эти связи вступают, скорее всего, вроде холодных хищниц, вроде Елен Безуховой. Недаром в 60-е годы, когда Толстой стал это понимать, то про это написал. Пьер говорит, тряся Анатоля за плечо и за шиворот: “развлекайтесь с женщинами подобными моей супруге, они прекрасно знают, чего вы от них хотите, они вооружены против вас тем же опытом разврата”.

Таким образом, русское, так называемое, общество со столетним опытом развращения живёт в полном извращении христианских понятий, поэтому из общества выходили люди не просто безбожниками, а люди выходили с полным искажением всех понятий добра и зла[3]. Наша русская литература главным образом и создавалось в этом обществе.

В жизнь Толстого, в период примерно с 22-х до 32-х лет, то есть с 50-го по 60‑й годы, вписалась Севастопольская война. Феофан Затворник говорил, что военная служба полезна хотя бы для того, что люди вспоминают “Господи помилуй”, когда над ухом пули свистят.

Именно в эти 10 лет происходит становление Толстого. Казалось бы, что он живёт как все, то есть, предаётся тем же гадким страстям, как он пишет сам. И в то же время его биограф, так называемый, Поша (Бирюков) пишет так: “Среди всей этой пустой и развратной жизни у него, вдруг, наступали периоды религиозности и смирения. Он, говорят, с усердием исполнял обряд говения”. То есть религиозное невежество простирается до того, что никто не понимает, что такое причащение Святых Христовых Таин. Как пишет Иоанн Шаховской: “Говенье – ещё меньший обряд, чем написание Толстым его “Исповеди””.

И по среди своего разврата Толстой ещё и сочиняет “Проповедь”, церковную проповедь, которую хочет предложить священнику для прочтения. В Толстом начинают уже проявляться начатки морального учительства по среди своего греха.

Писатели в России давно уже стали вместо Церкви и на писателей смотрели, как на духовных вождей, а как они сами живут, – это не имело отношения к делу. Некрасов имел штатного сводника, который отбирал в публичных домах свеженьких проституток – но, что об этом говорить, ведь это же Некрасов.

То есть, у общества и у Толстого — полное отсутствие строгости нравственных требований, поэтому в “Проповеди” — это только отчасти ёрничество, отчасти – это серьёзно, так как уже тогда считал, что моральное учительство ему обеспечено и право даёт литературный талант.

Другой, тоже тревожный симптом, чётко указанный Иоанном Шаховским, принципиальное оппозиционерство и это не просто оригинальничие, а это как бы внутреннее исповедание своей несравнимости.

Если провести сравнение с Достоевским, то Достоевский в конце жизни почувствовал внутреннее тяготение к славянофильству, то прямо просил Ивана Сергеевича Аксакова научить его, в чём состоит эта философема и какая идейная и духовная установка славянофильства. Иван Сергеевич даёт ему своё известное определение, что тот только славянофил, кто признаёт Христа основой и конечной целью русского народного бытия, а кто не признаёт – тот самозванец.

Толстой всегда ищет первенства (в отличие от Достоевского). В этом смысле он не много предугадан Пушкиным. Пушкин в “Повестях Белкина” описывает средней руки демонов вроде Сильвио – это как раз то самое: “я привык первенствовать, но в молодости это было во мне страстью”.

Весьма характерно поведение Толстого во время голода 1891-1892 годов, когда центральные губернии постиг полный не урожай[4], то он через своих последователей и через письма начал говорить о безнравственности помощи голодающим.

Позднее, когда оставаться в стороне от народного бедствия, становится не прилично такому видному народолюбцу, как Лев Толстой, то он ни к кому не присоединяется, а создаёт собственное дело, Софья Андреевна пишет воззвания, собирает деньги в Москве и Лев Толстой распоряжается деньгами и устраивает благотворительные столовые и так далее.

Первое свойство Толстого – моральное учительство посреди своего греха.

Второе – принципиальное оппозиционерство.

Третье, тоже проявившееся в юности свойство (гибельное) Толстого, в котором он не покаялся, это то, что он всегда с постоянным скепсисом относился ко всем остальным людям, кроме себя и своих последователей и поэтому он никогда не верил в искренность других людей.

Почему с точки зрения Толстого безнравственно помогать голодающим? “Дневник” Льва Толстого. “Дети иногда дают бедным хлеб, сахар, деньги и сами довольны собой, умиляются на себя (это и есть скепсис), думая что они делают нечто доброе. Дети не знают, не могут знать, откуда хлеб, деньги, но большим – надо бы знать это и понимать, что не может быть ничего доброго в том, чтобы отнять у одного и дать другому, но многие большие не понимают этого”.

В сущности, вся философия Толстого не делания – она вся в этом. Философия не делания – это полная социальная апатия. Когда в 1891 году приехал, например, предводитель дворянства Раевский и уже было ясно, что голод наступает, а ещё идёт лето (доедают старые запасы), так он стал сообщать свои опасения, заботы и, конечно, не мог говорить ни о чём другом. “Это раздражало Льва” — пишет Александра Андреевна Толстая – “Он противоречил каждому слову Раевского и бормотал про себя, что всё это ужасный вздор, что если бы и настал голод, то нужно покориться воле Божией и прочее, прочее”.

“Раевский, не слушая его, продолжал сообщать графине (Софье Андреевне) все свои опасения, а Лев не переставал a la surgin[5] свою канитель, что производило на слушателей самое странное действие”.

Будущая философия не делания тоже отчасти обеспечивается принципиальным оппозиционерством. Достоевский призывал в “Пушкинской речи” – “смирись гордый человек (и, прежде всего, смири свою гордость), смирись праздный человек и, прежде всего, поработай на родной ниве”. Работа на родной ниве – это ведь тоже смирение, сопряжённая с ошибками, с ушибами, с критикой со всех сторон, с терпением и со многими, многими другими делами.

Когда Толстой всё же принимается за помощь голодающим, то его же последователи начинают его критиковать и причина заключается в том, что в любой своей деятельности человек как бы “становится в строй”. Это есть дело человечества, так как человеческая жизнь, жизнь всего Адама, она вся завязана и связана, а от Толстого, как он сам захотел и как его поддержали последователи, то они хотели, что он был “аки дуб во чистом поле”.

Лев Толстой терпеть не мог рядом с собой умных людей и всегда окружал себя посредственными людьми и терпел рядом с собой либо посредственность, либо лизоблюдов. Поэтому Толстой ещё в 50-е годы люто ненавидел Хомякова, которого описал даже в своем произведении “Анна Каренина” — Песцов.  Хомяков упомянут и в случае, когда Левину брат советует почитать богословские сочинения Хомякова, а также в “Воскресении” один тип, разочаровавшийся в жизни, тоже упоминает экклизиологию Хомякова.

Толстой люто ненавидит Хомякова за то, что тот был изумительным мастером диалога, спора. Лев Толстой, кроме того, что он был не образован, он был ещё и небаслип (от слова “баить” — говорить)[6]. Толстой с трудом в устной беседе связывал подлежащее со сказуемым.

Толстой не имел ни дара красноречия и, вообще, интересной беседы даже спор, а ведь – это тоже наука (навык должен быть), потому что наши споры и даже газетные, как правило, сбиваются на личные оскорбления.

Не то, что с Хомяковым, даже с Герценом, Толстой ни в какое сравнение не мог идти. Но Герцен жил за границей и поэтому с ним общался ограниченный контингент, и Лев Толстой вспоминает, как ему было трудно вступить в диалог с Герценом.

Поэтому Толстой окружается себя лизоблюдами, которые ловят и записывают все его слова. Толстой претерпел страшное наказание от Господа на смертном одре: пытался привычным жестом пишущей руки что-то изобразить на одеяле, но ничего записать уже был не в силах, но требует в полубреду, чтобы ему прочли то бессмертное, что он записал. И ему читают Конфуция, что-то из Канта, но, конечно, не Евангелие. Толстой успокоился, так как поверил, что – это его, то есть у него был отнят разум.

Можно сказать, что какова бы ни была загробная участь Толстого, но он был наказан ещё при жизни.

Толстой в юности (в 15 лет) как бы посвящает себя предтече антихриста. Он не просто разуверился, так как в качестве такого учителя жизни избирает Жан Жака Руссо и вешает его портрет на шею вместо нательного креста, то есть вместо Христа[7].

Антихрист – это не тот, кто против Христа, это тот, кто вместо Христа подставляет себя.

В письме Софье Андреевне Толстой первенствующего члена Синода митрополита Антония (Вадковского) было прямо сказано, что если Лев Николаевич не покается и не присоединится к Церкви, то отпевать его нельзя. Сам Толстой запретил какие-то ни было совершать над ним религиозные обряды, а велел просто зарыть своё тело, как не нужную и вонючую вещь, чтобы она не мешала живым.

В своём завещании Толстой писал: “Повторяю, при этом случае то, что похоронить меня прошу также без, так называемого, богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло”. Так именно было записано в его дневнике и было сообщено самой главной толстовке Александре Андреевне. Все дневники Толстого предполагалось обнародовать, так как тайных дневников он не вёл.

После окончания Крымской войны, в 1855 году Толстой вернулся в среднюю Россию и вскоре вышел в отставку. У него появилось много свободного времени. Лев Толстой в это время начинает размышлять, и думает о том, что его посетила, как он сам пишет, — “великая, громадная мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь” (март 1855 года).

Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества. То есть, христианская Православная вера – это для невежд и для дураков. “Религия Христа, но очищенной от веры и таинственности”.

“Религии практической, не обещающей будущие блаженства, но дающая блаженства на земле”. Лев Толстой, между прочим, — тоже предтеча большевиков, так как идея, которая вдохновляла ранних большевиков – это как раз земной рай. Как пишет, например, Иванов Разумник – “вера наша не в спасающих богов, а самоспасающую человеческую личность”.

Человек, прошедший толстовщину, Михаил Александрович Новосёлов в 1901 году скажет о себе, но именно о толстовстве – “Ты — кто такой? Ты – христианин без Христа”.

Лев Толстой первое, что изгоняет из своего религиозного обихода – это Воскресение Христово, а остаётся такое же моральное учительство, которое ставит Христа в, так называемый, ряд учителей человечества. Причём, этих учителей человечества человек определяет сам, но, конечно, опираясь на некоторую традицию. Лев Толстой в этот ряд учителей человечества вносит Конфуция, Будду, Марка Аврелия и ещё нескольких человек.

В несторианские времена Феодор Мовсуэтский как бы вдвигает Христа в лик пророков и апостолов, то Лев Толстой – в просто учителя человечества. Исправление Евангелия он делает абсолютно сознательно и с чётко выраженной целью. А именно, поскольку апостолы жили 2000 лет назад и поскольку они не обладали современным развитием, то наделали ошибок и не могли их не наделать, поэтому пишет – “Я обязан их поправлять”.

В 1860 году умирает брат Льва Толстого Николай Николаевич. Толстой пишет: — “Вот идут похороны. Машинально вспомнил молитву. Молиться? Кому? Что такое Бог, представляемый себе так ясно, что можно просить Его, сообщаться с Ним? Ежели я и представляю себе такого, то Он теряет для меня всякое величие. Бог, которого можно просить и которому можно служить есть выражение слабости ума”.

И в наше время встречаются такие люди. Мне довелось общаться с одной последовательницей буддизма у которой спросила, что же Вас отвратило от христианства и она ответила, что там слишком много просят[8].

И это-то и есть абсолютный диаболизм, то есть, это – не беснование, а служение сатане. Маргарите у Булгакова сатана говорит: — “Гордая женщина, вы никого ни о чём не просите и, особенно, тех, кто сильнее вас – сами предложат и сами всё дадут”.

Просьба в молитве у христиан прекращается тогда, когда молитва претворяется в славословие, но это уже область совершенных и ангелов. Но и небесные святые просят, ибо ходатайствуют за нас, и ангелы просят, ибо ходатайствуют за нас.

В буддизме главное то, что – “я получаю своё совершенство, вырабатываю его сам, а после смерти ничего всё равно не останется”. Лев Толстой абсолютно отрицает именно бессмертие души, остаётся тело, которое надо зарыть, чтобы оно не воняло.

Примерно через месяц после похорон Николая Николаевича Толстой пишет в дневнике: — “Уже не далеко до отправления туда. Куда? Никуда! Во время самих похорон пришла мне мысль написать материалистическое евангелие жизнь Христа-материалиста”. Толстому 32 года и он уже сложившийся предтеча антихриста.

В первом послании Иоанна Богослова (гл.2) говорится

¹⁸Дети! последнее время. И как вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаём из того, что последнее время.
¹⁹Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и через то открылось, что не все наши.

Антихристы бывают большие и малые. Лев Толстой был малым антихристом и именно, благодаря злобным кощунствам, всяческим выходкам, своей деятельности по распространению своих сочинений – этакое мельтешение.

Порфирий Иванов был антихристом повыше, чем Лев Толстой. Порфирий Иванов, когда говорил о Евангелии, то сам не верил, что все евангельские события были не с ним, то есть он прямо считал про себя, что он прошел круг на земле и что Христос – это он. Умирая, Порфирий завещал, чтобы его поминали не за упокой, а за здравие.

До какой степени продолжается Божье долготерпение? Почему эта личность (Лев Толстой), сложившаяся уже к 60-м годам XIX-го века, как-то не была остановлена? Ответ надо искать в состоянии русского общества XIX-го века. Если бы его так сразу бы не подняли на щит, то ведь он бы был опасен только самому себе и тогда он бы кончил в сумасшедшем доме, но он не был сумашедшим……

[1] У Лескова это так и называлось – посредственные книжки.

[2] “Исповедь” глава 1.

[3] Пётр Иванов.

[4] Чехов описывал этот голод в повести “Жена”.

[5] засургининая скрипка, то, что приглушает звук.

[6] Баить, басливый (басня) – красноречивый.

[7] Беседа Толстого уже после отлучения, то есть после 21 января 1901 года с профессором Полем Буайе, опубликована во французской газете “Времена”, 1901 год от 28 августа.

[8] Чтобы просить надо смириться.