Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.
Лекция №9 (№44).
- Русская революция в её метаистории: эпоха приникновения неба к земле.
- Перелом в русском национальном менталитете: новая периодизация истории, новые отличительные признаки эпох.
- Пророки и поэты 1917 года:
Илья Эренбург (1915-1917 годы): от “пугачьей головы” до “молитвы о России”.
Максимилиан Волошин “Россия распятая”, 1917 – 1921 годы.
До революции дожили несколько крупных фигур “серебряного века” (стык XIX-го и XX-го веков): Василий Васильевич Розанов; последний великий поэт дореволюционной эпохи Александр Блок, который скончался 7 августа 1921 года.
Хотя Максимилиан Волошин старше Блока, но его лучшее “главное слово” прозвучало в это судьбоносное четырехлетие, то есть с 1917 по 1921 годы. В 1921 году исчезли с лица русской земли последние остатки Добровольческой армии, так как армия Врангеля эвакуировалась из Крыма в ноябре 1920 года, а кто не успел – были расстреляны карательной экспедицией под командованием Бэла Куна.
Метаистория русской революции.
Мета – это то, что “до”; например, метафизика – это то, что изучает явления, сущие за пределами видимого мира. Например, умозрительные вещи. Вся математика относится к метафизике, так как изучает умозрительные вещи. Метаистория – это тоже наука, но она изучает события за пределами видимых явлений (духовные). Философия и история изучает закономерности исторических явлений, а метаистория изучает сами события, но за пределами видимых явлений, их невидимую подоплеку.
Русская революция в ее метаистории: время – реальнейшее из реальных; и главная ее характеристика — это то, что небо приникает к земле, становится чрезвычайно близко к земле. Иными словами, Десница Божия явно простирается над действиями людей, и происходят необъяснимые вещи. Необъяснимо падает монархия.
Впоследствии, уже поступивший в ряды Советской армии и расстрелянный в 1937 году, генерал Свечин Александр Андреевич пишет: “Что такое был бунтующий гарнизон Петрограда? – бесформенная масса полуобученных полусолдат. Регулярная армия по сравнению с ними имела не то, что преимущество, а несравнимость. И глубоко спокойное состояние фронтов позволило бы снять хоть две, хоть три дивизии, но и этого было бы избыточно много”.
Сам царь впоследствии признавался в апреле — мае, что в эти дни конца февраля — начала марта он был как бы в прострации и только в конце апреля окончательно пришел в себя. “Сердце царя в Божьей руке”, и поэтому не было в Божьей руке желания себя и трон отстаивать.
Какими-то неимоверными сочетаниями, стыками и последовательностью событий необыкновенно “повезло” большевикам, и они победили и не победить не могли.
Люди, наиболее чуткие, не поддались эйфории первых дней марта 1917 года, а так все ликовали и пели на улицах.
Для понимания всех остальных событий и всего движения русской мысли надо иметь в виду одно определение: отдаление неба от земли — это не что иное, как продолжающееся время Божьего долготерпения; приникновение неба к земле – это время, когда долготерпение Божие прекращается и происходят видимые чудеса, хотя и не всегда приятные.
В результате именно приникновения неба к земле происходит существенный перелом в национальном самосознании. А именно, примерно с 40-х годов явно, а с конца XVIII-го века – тайно литература и вообще искусство словесности становится главным выразителем национального менталитета, а поэты и писатели становятся как говорят, “духовными”, на самом деле интеллектуальными или ментальными (как сейчас говорят) вождями нации.
Например, эпоха с 1820 по 1837 годы – называется пушкинской эпохой; но никому не приснится назвать 1917 –1921 годы эпохой Волошина, хотя наиболее четким выразителем и пророком даже тех событий оказался именно он. (Ещё до октября Блок был “гвоздем” русской интеллигенции. Когда Блока Керенский пригласил в Чрезвычайную комиссию (следственную), то его участие было как бы гарантией, некоторым нравственным обеспечением работы этой комиссии).
Периодизация истории литературы и даже периодизация XIX-го века в значительной степени идет все-таки по писателям: пушкинская эпоха; философское пробуждение отмечена фигурой Лермонтова; начало 40-х годов – фигурой Гоголя, средина века – это борьба западников и славянофилов; затем эпоха шестидесятников. Эпоха 70-х годов – это эпоха, с одной стороны, хождения в народ, но с другой стороны, это фигура Достоевского; конец XIX-го века – это чеховская эпоха и интеллигенция кроме самой верхушки, называется чеховской интеллигенцией. С 80-го года по 1910 – это борьба Льва Толстого с Символом веры и так далее.
Таким образом, каждая эпоха отмечена крупной писательской фигурой, которая воспринималась современниками как вождь нации. А сейчас, имея много талантливых поэтов, прозаиков, но совершенно дико назвать, например, 30-е годы – эпохой Булгакова.
Это проявилось уже в мартовские дни 1917 года, когда весь “серебряный век” не смог разродиться новым национальным гимном. (Сейчас у нас нет поэтов, поэтому пришлось подновить слова Михалкова и Эль-Регистана для хоть какого-нибудь текста национального гимна).
Гимн Российской империи — из шести строк; и писали его Жуковский с небольшой помощью Пушкина: “Сильный державный, царствуй во славу”. Но только в 1832 году Львов, композитор никому не известный, написал музыку к этому гимну — и она сразу пришлась.
Гимн нового революционного государства со Временным правительством, эмблемой которого сразу же стала “курица”: двуглавый орел потерял обе короны, а, закрыв рты обеих голов, потерял шар и державу и был прозван “курицей”.
Большие поэты пытаются сочинить гимн нового государства. В частности, Константин Бальмонт, Гречанинов – автор многих церковных песнопений — пишет музыку на слова Бальмонта и не прививается.
Новая периодизация истории происходит иначе. Отречение царя совпадает с явлением иконы Божией Матери “Державная”. В Киевской и особенно в Московской Руси явление святых людей и движение чудотворных икон изменяли ход истории. Сейчас явление чудотворной иконы обозначает вехи истории. Затем оказалось, что 17-й год пророчили многие. Например, стихотворение Блока 1900‑го года “Все ли спокойно в народе”.
— Все ли спокойно в народе?
— Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
— Все ли готовы подняться?
— Нет. Каменеют и ждут,
Кто-то велел собираться:
Бродят и песни поют.
“Бродят и песни поют” – все сбылось буквально, так как народ вышел на улицу и все пели, энтузиазм был громадный. Даже такие люди, как протоиерей Владимир Востоков, автор идеи всероссийского крестного хода, который должен был бы, якобы, прекратить гражданскую войну, был ультралевый, а потом в эмиграции был ярым монархистом.
Иоанн Максимович в конце 40-х — в начале 50-х годов так и писал, что “ведь мы все были в восторге”. Сергей Булгаков тоже вышел на демонстрацию, хотя уже перестал быть социалистом еще в 1905 году, но не стал еще священником; и так далее.
Новые отличительные признаки эпох. История России становится опять исторической, а не “литературной”. То есть, мы опять видим эпоху НЭПа, эпоху коллективизации, эпоху массовых репрессий 30-х годов; эпоху Великой Отечественной войны; эпоху послевоенную; эпоху хрущевскую; эпоху застоя (брежневскую). Ни одна из этих эпох не носит на себе никакого литературного имени.
Поэты перестают называться поэтами, а стали называться “деятелями культуры”, и самое почетное звание, которое присваивается, — “Заслуженный работник культуры”, “Заслуженный работник науки”. Чувствуется, что прежний менталитет, каким-то неведомым движением (и явно не человеческим), смещается на второй, на третий, на четвертый план. Хотя и поэты и прозаики продолжают писать и говорят, пожалуй, вещи, несравненно более глубокие, чем в XIX‑м веке.
Максимилиан Александрович Волошин в произведении “Самогон крови” и, вообще, в других сопутствующих произведениях (Максимилиан Волошин – все‑таки мэтр) вдруг упоминает (“Поэзия и революция”) поэта, мало кому известного: Илью Эренбурга. Причем, он его удивительно сразу же вписывает в контекст эпохи и пишет о нем необыкновенные слова. Пишет так: “Все стихи Эренбурга (этого времени) построены вокруг двух идей, ещё недавно столь захватанных, испошленных и скомпрометированных, что вся русская интеллигенция сторонилась таких. Это идея Родины и идея Церкви. Только теперь в пафосе национальной гибели началось их очищение.
Никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели Родины, как этот еврей, от рождения лишенный родины, которого старая Россия объявила политическим преступником, когда ему едва минуло 15 лет, который 10 лет провел среди морального и духовного распада русской эмиграции[1]. Никто из русских поэтов не почувствовал с такой полнотой идеи Церкви, как этот иудей, отошедший от иудейства, много лет бродивший около католицизма и не связавший себя с Православием. Очевидно, надо было быть совершенно лишенным Родины и Церкви, чтобы дать этим идеям в минуту гибели ту силу тоски и чувства, которых не нашлось у поэтов пресыщенных ими. “Еврей не имеет права писать такие стихи”, пришлось мне однажды слышать восклицание по поводу этих поэм Эренбурга, и мне оно показалось высшей похвалой его поэзии”.
Все стихотворение “Пугачья кровь”, написанное в Париже в 1915 году, один кликушечий вопль
Прорастут, прорастут твои рваные рученьки,
И покроется земля злаками горючими…
И пойдут парни семечки грызть, тешиться,
И станет тесно в лесу от повешенных.
И кого за шею, кого за ноги,
И покроется Москва смрадными ямами…
И от нашей Родины останется икра рачья
И на высоком колу голова Пугачья.
Раки икры не мечут, значит, ничего не останется.
“Пойдут парни семечки грызть” – это изумительная картина, представшая его внутреннему взору, потому что всю революцию до окончательного утверждения СССР в 1922 году вся страна лущила семечки.
Не только в лесу станет тесно от повешенных, но в море от утопленников, так как большевики расстреливали офицеров (в Крыму) с привязанным к ногам грузом, чтобы они не всплывали.
Не пройдет еще и трех лет, как замечает Волошин, как сам Илья Эренбург увидел воочию нарисованную им картину. Срединным произведением книги (сборника), которая называется “Молитва о России”, станет стихотворение, которое так и называется: “Судный день”.
Детям скажете:
Когда с полей Галиции,
Зализывая язвы, она (Россия)
Бежала еще живая —
Мы могли, как прежде,
Грустить и веселиться.
Здесь несколько сбито, так как Брусиловский прорыв совершился в Галиции, но фактически этот прорыв оказался мыльным пузырем, то есть, Брусилов не взял ни Львова, ни Владимира-Волынского, ни Ковеля, а он просто прошел по болотам, которые фактически никто не защищал.
К весне она (Россия) хотела привстать.
Мы кричали ей – пляши, Дунька!
Это мы нарядили болящую мать
В красное трико площадной плясуньи.
Лето пришло. Она стонала, рукой не могла шевельнуть.
Мы били ее — кто мужицким кнутом, кто палочкой…
Детям скажете: Мы жили до и после.
Ее на месте лобном еще живой мы видали…
Скажете: осенью 1917 года мы ее распяли.
Илья Эренбург на этом не успокаивается; его последнее пророчество в той же книге является некоторой балладой, отчасти притчей и называется оно тоже по балладному, почти по сказочному: “Как Антип за хозяином бегал”.
Раз “за хозяином”, то Антип – это какой-то рабочий, или служащий, или приказчик. Хозяином не называли барина, хозяином называли купца или зажиточного мещанина, хозяевами называли друг друга столыпинские хуторяне – хозяева.
В один прекрасный вечер Антип к ужину выпил и ему стало тесно и он пошел на площадь посмотреть, что люди говорят, а то, говорит, полезу драться. Там он посидел в балагане, потолкался среди народа и пришел к выводу, что ему с хозяином теперь тесно. И на всем земном шаре нет места, где бы пролетарию не стало тесно с буржуем, а потому буржуя надо зарезать, а Антипу на первый случай надо зарезать своего хозяина, с которым они многие годы жили душа в душу.
Хозяин кое-как убегает, а Антип с ножом бежит за ним: они выбегают из Петербурга, бегут по полям, оба уже устали, даже попили из одного ручейка и, наконец, как в сказке, Иван Васильевич (хозяин) набредает на какой-то домик на курьих ножках, но на домике крестик. Он догадывается, что этот домик вроде храма Божьего и туда можно войти и помолиться. Хозяин становится маленьким, проходит в домик, а там оказывается новое измерение, новая вселенная.
В новой вселенной стоят люди в свой настоящий размер и там огромное количество места. Антип, которого хозяин уговорил напоследок помолиться, оставил нож на паперти и тоже пролез в эту вселенную. И в этой вселенной народ продолжал все собираться и собираться, причем это были воры, дамы, генералы, шлюхи, мужики, солдаты, детки, дочки Ивана Васильевича и отец Антипа, который жил в Тамбовской губернии.
И стало Антипу хорошо и сердце его тает, тает и нет ничего внутри, кто-то за него молится, кается, только слезы текут уже у него и Антип сказал, что “какие мы были с тобой, Иван Васильевич, бедные, места на всех хватит. Слава Тебе, Господи”.
Стихотворение, которое до этого было как балладно‑сказочный стих заканчивается хотя не рифмованным, но уже разбитым на строчки белым стихом.
— Люди, вы еще думаете? – нет.
Сердце, ты еще бьешься? – нет.
Все думы, всё биение, весь трепет
В себя вместила — одна за всех – я, Церковь.
Антип шепчет тихо – вот мы и просветились.
Ты думаешь, здесь Антип? — нет Антипа,
И тебя здесь нет, Иван Васильевич!
Ни моих, ни твоих, ни ихних,
Ни очкастого из цирка —
Но все мы — а толком сказать не умею…
Только пусто в моём сердце,
И стоит оно, любовью до верху полное.
“Итак, — продолжает Волошин, — что вот этим экстазом слияния всех в Едином кончается книга поэта, не имеющего права молиться за Россию, книга, переполненная чувством и образами, книга, являющаяся первым пресуществлением в слове страшной русской разрухи, книга, на которую кровавый 18-й год сможет сослаться как на единственное своё оправдание”.
Это пророчество о слиянии всех в Церкви и общем примирении было произнесено в 17-м году, а день примирения, бывшее 7 ноября, был установлен в 1998 году; то есть за 80 лет до осуществления пророчество было произнесено Ильей Эренбургом.
Вторая фигура носит имя Максимилиан Волошин.
Максимилиан Волошин с 1917 по 1921 год пишет книгу “Россия распятая”. Эта книга отчасти в стихах, а отчасти – в прозе. Прозаические крупные произведения носят запоминающиеся названия: “Самогон крови”, “На весах поэзии” и некоторые другие.
Обращаясь к стихам, я должна сказать, что в середине 70‑х и в начале 80‑х годов эти стихи, нигде не опубликованные ходили по рукам и весьма способствовали церковному становлению теперешних и архимандритов, и настоятелей, словом, людей, которые стали большими пастырями.
Хотя эти стихи в “России распятой” нельзя назвать христианскими, так как это даже меньше толстовства. Толстовство можно назвать, что это – христианство без Христа. А тут — есть цитаты из Евангелия, но христианством это назвать нельзя. И особенно это относится не к прозе, а к стихам, то есть именно к тому жанру, где поэт более во власти стихий творчества и меньше следит за собой; это область, где слова у него вырываются, а сам он себя мало контролирует (иногда и вовсе не контролирует).
Был, например, великий сумасшедший поэт немецкий Гёльдерлин; и он, до того как сошел с ума, помещал Христа среди богов Олимпа и писал о какой‑то Диотиме, хотя он так называл хозяйку дома, где он был гувернером и в которую был втайне влюблён. Но стоило ему сойти с ума, как он стал верующим, религиозным католическим поэтом. Оказал громадное влияние, например, на Генриха Бёлля. Строки, что “Сострадая сердце Всевышнего остаётся твёрдым” – Бёлль поставил как эпиграф к своему лучшему роману “Биллиард в половине десятого”.
У Максимилиана Волошина слова вырываются; они достаточно отчеканены, но это просто привычка править, так же, как у сомнамбулы не заплетаются ноги, но если его окликнуть, то он с крыши упадёт.
Стихотворение “Готовность” (Феодосия, 24 октября 1921 года) начинается так:
Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
“Я не сам ли выбрал час рожденья” – это пишет антропософ, верящий переселение душ и прочие басни. В оросе VI-го Вселенского Собора за такие же басни были подвергнуты анафематствованию труды Оригена.
“Я не сам ли выбрал час рожденья” – это значит, что после некоторых кругов, так сказать, полной человеческой судьбы, пройдя очередной круг и видя перед собой астральную перспективу, он останавливается на этом российском рубеже и сам себя благословляет на рождение[2].
Стихотворение довольно четкое и совсем поразительна вторая строфа:
Апокалиптическому зверю
Вверженный в зияющую пасть,
Павший глубже, чем возможно пасть,
В скрежете и в смраде – верю!
Апокалиптический зверь – это тоже не метафора, это, хотя и безграмотная, но это ассоциация из Откровения Иоанна Богослова. Безграмотная она потому, что в Апокалипсисе зверя два и они так и поименованы: “первый зверь и второй зверь”. Первому зверю дух даёт зверь второй, а который зверь второй, тот имеет “рога, подобные агнчим”, то есть где-то, в чём-то он маскируется под распятого Христа. Так и гуманизм имеет рога, подобные агнчим, а гуманизму в зияющую пасть никто ввержен не был, а все к нему шли по своей охоте, в том числе и сам Максимилиан Волошин.
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу быти.
Если ж дров в плавильной печи мало.
Господи, — вот плоть моя.
Эта последняя строфа и действовала на души – это именно исповедание пусть и на бумаге; а у других пошло и на деле — готовность к полному своему самоосуждению.
В цикле “Россия распятая” присутствуют евангельские реминисценции, например, “На дне преисподней” (“Памяти Блока и Гумилева”):
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой (то есть с Россией)
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
Стихи Волошина были весьма распространены в среде русской эмиграции, так как в них есть явное указание, что всё, что происходит теперь, мы заслужили; всё, что происходит теперь, нам на пользу и всё, что происходит теперь есть, наше благословение и, во всяком случае, благодать.
Это судьбоносное свидетельство Максимилиан Волошин изрёк первый. Даже собор во главе с патриархом Тихоном всё-таки пошел сначала на анафему большевикам, а этот пишет так (1920 год):
Сотни лет тупых и зверских пыток,
И ещё не весь развёрнут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред разведок, ужас чрезвычаек —
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик[3]
Не видали времени горчей.
Бей в лицо и режь нам грудь ножами,
Жги войной, усобьем, мятежами —
Сотни лет навстречу всем ветрам
Мы идём по ледяным пустыням, —
Не дойдём и в снежной вьюге згинем
Иль найдём поруганный наш храм? —
Нам ли весить замысел Господний?
Всё поймём, всё вынесем любя —
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий бич, приветствую тебя!
Поэтому именно от Максимилиана Волошина получило распространение слово епископа Лу (епископ Турский, недалеко от Парижа), обращенные к Аттиле – “Приветствую тебя, бич Господа Бога, которому я служу, и не мне останавливать Тебя”. (Эти слова иногда приписывают папе Римскому. В это время на Римской кафедре сидел Лев Великий и он бы таких слов никогда бы не слазал).
Или вот это.
Нам ли весить[4] Промысел Господний.
Все поймём, всё вынесем любя —
Буйный ветр полярной преисподней,
Божий бич, приветствую тебя.
Если в России эти стихи были под спудом, то заграница их знала и их любил цитировать Иоанн Шаховской. В своих поздних произведениях, например, “Восстановление единства”, к этим стихам Иоанн Шаховской внутренне мысленно возвращается.
Стихи Волошина – это слово, произнесённое вовремя – июль 1920 года (Коктебель), то есть, произнесено при Врангеле, а в это время очень многие тешились надеждой, что де мы, может быть, каким‑либо чудом, но победим мы. Была даже Ялтинская пророчица, к которой ходили и Феофан Быстров и Феликс Юсупов и которая пророчествовала, что войска Врангеля опять войдут в Москву – пророчество провалилось.
Для нас, да еще и по прошествии времени, более значимой оказывается Волошинская проза и именно потому, что она дает трезвое слово того же автора. Недаром же Пушкин своё вдохновение называл кратким словом “дурь”. Поэтому слова прозы у Волошина более трезвые и ответственные, пишет он так:
“Настоящий лик русской революции, тайно назревавший с самого первого дня ее, обнаружился только в октябре, когда с него спала последняя шелуха идеологии[5]. Большевизм был подлинным лицом ее, выявившимся явно, когда разошлась муть солдатского бунта и завершилось разложение армии. Правда была неожиданная, зловещая, но это была правда, вместе с нею к поэтам возвращается дар речи”.
Этот дар речи, наконец, получил и сам Максимилиан Александрович Волошин; и этот дар речи он “пустил на торжище” в произведении странном, в произведении, написанном в разгар гражданской войны в июне 1919 года, когда ещё армия Деникина наступала на Орёл. Это произведение называется “Самогон крови”.
“Самогон крови” – это тоже метафора, но она хорошо объяснена самим авторским текстом. Когда государство вводит сухой закон, который был введён в 1914 году, начинается самогон вина.
Сухой закон не действовал в ресторанах, но существовал в Красной армии и был абсолютно нарушен в Белой армии (Белая армия спивалась). В Советском государстве сухой закон был отменён в 1925 году, когда председателем правительства был Рыков, сменивший Каменева. Первая водка, выпущенная на продажу в 1925 году, так и называлась “рыковка”.
Таким образом, самогон вина начинается при сухом законе, а самогон крови начинается тогда, когда государство отменяет смертную казнь. Именно отмена смертной казни был одним из первых актов Временного правительства ещё Львова (министр юстиции Керенский).
Некоторые замечания трезвого политика (Волошина), которые на много лет опередил других политиков, пытавшихся как-то определить то время (и князь Жевахов, и митрополит Вениамин Федченков). “Отмена смертной казни, бывшая первым актом революционного правительства, была жестом прекрасным и благородным, но преступным и роковым”.
В той же статье Волошин поясняет, что государство, да ещё в такое время, не имеет права (по природе) отменять смертную казнь. Отмена смертной казни после революции – это нелепость и для Волошина это явилось пророчеством – вот признак, что русская революция будет очень кровавой и очень жестокой. Хотя уже 4 марта объявляют конец революции.
Волошин продолжает: “Говорил, потому что писать об этом было нельзя, так как только что была завоёвана свобода слова. А когда завоёвывается свобода слова, свобода мысли кончается, потому что свобода слова в политической жизни оказывается “словами на свободе”. (По-русски это можно выразить – слова на ветер, то есть огромное количество пустых слов выговаривается и пропечатывается, и людям становиться уже некогда думать, они только говорят)”.
Оглядываясь на недавнее прошлое, Волошин припоминает:
“Смертная казнь была отменена партией, боровшейся с прежним правительством посредством кровавого террора[6]. Моральная красота этой нелепости не помешала ей принести всё то зло, которое скрывала она.
Кроме чисто государственной ошибки, в отмене смертной казни был ещё один тревожный психологический признак: этот факт указывал, что люди, оказавшиеся у власти, прекраснодушны, чисты и полны самых благородных идей. Такие люди не могут управлять разбушевавшейся солдатчиной и руководить расползающейся по швам империей, так как политика – дело грязное и требует рук, запачканных в крови.
Добрые люди во главе государства приносят несравненно больше зла, чем злые, недаром ад вымощен благими намерениями”.
Это написано тогда, когда для Белой армии знаменем был не царизм, не диктатура, чья бы то ни было, хотя бы и военная, а Учредительное собрание. То есть, Учредительное собрание, которое будет собрано и все-все, наконец, устроит.
Далее, мысль Волошина заключается в том, что государство призвано собрать в себе, как в фокусе, максимум крови, максимум грязи, максимум обмана и насилия, тогда вне государства, так сказать, всего этого будет меньше. Эта мысль позднее будет оспариваться Солженицыным: у Солженицына это всё остальное будет называться “замордованная воля”. Максимилиан Волошин большевиками не был отнесён к “замордованной воле”, ему дали догулять и дожить в Коктебеле.
Написать в 1919 году, что этот железный закон лежит в самой сущности государственной власти, это значит – изречь пророчество о будущих большевистских временах. Потом в конце статьи он всё более нагнетает как бы внутреннее напряжение этого пророчественного высказывания.
“Государство отнюдь не есть добро, природа государства злая; государство не имеет власти претворять зло в добро – это область Церкви. Церковь, как власть теократическая, преображает человеческую злую сущность и освящает земное хозяйство. Государство может только сосредоточить в себе частное, кустарное зло, монополизирует его.
Преступник для Церкви – грешник; для государства он – конкурент, потому что он соревнуется с ним в своей злобе. Преступник выражает поползновение восхитить у государства хотя бы часть его прав на злодейство.
Смертная казнь есть такое же практически необходимое учреждение, как государство — оно есть усугублённое и сосредоточенное зло”.
Завершает Волошин тем, что “не надо думать, что государство карает по справедливости. Неправда, государство карает в силу практической необходимости — данное лицо, при данных обстоятельствах, опасно для государства: оно должно быть уничтожено”.
Это и есть “социально опасный элемент” – не надо ему что-то приписывать и, тем более, каких‑то действий, достаточно одного короткого обвинения – не наш человек.
“Воры и грабители часто привлекаются на службу государству, чтобы пользоваться их навыками, но и дисциплинировать их”.
Таковым убийцей, который был взят на службу, был Блюмкин. Блюмкин – убийца Германского посла Мирбаха; и это убийство окончательно развязало руки Германии для ввода войск на Украину. Блюмкина направили за границу для ответственных мокрых дел, а перед этим он был крупным расстрельщиком — и другом Есенина. Но он нарушил дисциплину: восхищение Троцким привело его на Принцевы острова, где он получил от Троцкого спецзадание; и как только он выбился из инструкции, то его немедленно расстреляли.
“Справедливость остаётся священной, когда она принадлежит Господу Богу; в человеческих руках она превращается в таблицу для умножения трупов. Поэтому ещё в Ветхом Завете было установлена ясно и твёрдо Божественная монополия на справедливость великим словом – Мне отмщение, Аз воздам”.
Эта статья вполне может быть названа и пророческой и христианской. Поэтому в ответственных словах Максимилиан Волошин оказывается не только христианином, но и церковным человеком, а то, чту у него продолжало бурлить внутри, можно написать, но не обязательно печатать.
[1] Если десять лет, то значит где-то в 1907 году, Эренбургу едва исполнилось 15 лет, то он – ровесник Марины Цветаевой, то есть 1892-го года рождения.
[2] И это не метафора, так как и в метафоре должно быть содержание.
[3] Стенька Разин и Пугачев.
[4] Взвешивать.
[5] Одно слово пропущено, надо было сказать “интеллигентской идеологии”.
[6] И это правда, так как зам. министра во Временном правительстве был Савинков – организатор убийства великого князя Сергея Александровича, и это пример не единственный.