Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.
Лекция №6.
Александр Блок с 1908 по 1916 год.
- Самосвидетельство и сокровенная мука художника (стихотворение “Художник”).
- История любви и бессемейного брака: Блок и Люба.
Блок достиг изумительных вершин, которые в русской литературе до сих пор не повторились. Почти все поэты писали стихи с названием “Поэт”: у кого “не дорожи любовью народной, восторженных похвал пройдет минутный шум, услышишь суд глупца и смех толпы холодной, но ты остался тверд, спокоен и угрюм” или “нет, я не Байрон, я другой, еще не ведомый избранник, как он, гонимый миром странник, но только с русскою душой”. Всё это, конечно, хорошо, но всё не по делу. Или, например, стихотворение “Поэты”, написанное Блоком в 1908 году, комическое с точки зрения Христовой правды.
Пускай я умру под забором как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,
Я верю, то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала.
Или “Друзьям”
Печальная доля — так сложно,
Так трудно и празднично жить
И стать достоянием доцента
И критиков новых плодить.
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы снов навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда.
Всё это, конечно, мило, но кто же тогда написал 8 томов полного собрания сочинений? – получается комедия. Но это не настоящий Блок, это так, то, что писалось походя. Эти два стихотворения “Друзьям” и “Поэты” — написаны в один день.
Настоящий Блок решает совсем другие вопросы. Настоящее самосвидетельство Блока отнюдь не хрестоматийное, это стихотворение “Художник”.
В жаркое лето и в зиму метельную,
В дни ваших свадеб, торжеств, похорон
Жду, чтоб спугнул мою скупость смертельную
Легкий, доселе не слышанный звон.
Когда Блок перестал писать стихи (примерно с середины 1918 года), то на все вопросы отвечал очень просто – “все звуки умолкли”. То есть, стихи начинаются со звона, вот с того “легкого звона”.
Вот он возник. И с холодным вниманием
Жду, чтоб понять, закрепить и убить.
И перед зорким моим ожиданием
Тянет он еле заметную нить.
Я думаю, что Блока надо читать в параллель с его младшим современником отцом Софронием Сахаровым. Когда отец Софроний пишет о духовных состояниях, то на этом материале можно сделать настоящий комментарий к Блоку. Отец Софроний совершенно правильно замечает, что когда человек восхи́щен (сам не знает куда), он не знает, что это за состояние: истинное (то есть в небесные обители) или ложное.
Творческие энергии только одни – энергии Духа Святого; а вот в каком направлении пойдет душа – это другое дело: потому нам и дана полная ответственность, потому с нас и спросится (творческие энергии можно рассматривать как бензин в автомобиле – бензин один: а куда едет автомобиль – за это отвечает водитель).
Прежде всего, как и отец Софроний нам скажет, идёт совлечение чувственных образов и у Блока тоже.
С моря ли вихрь? Или сирины райские
В листьях поют? Или время стоит?
Или осы́пали яблони майские
Снежный свой цвет? Или ангел летит?
Это просто зрительные образы, которые с него опадают (как шелуха). Но следующее четверостишье идёт уже вполне серьёзно:
Длятся часы, мировое несущие,
Ширятся звуки, движенье и свет
Прошлое страстно глядится в грядущее
Нет настоящего, жалкого нет.
Вот он ключ; и Блок об этом не знает; а знать досталось нам, но только вооружась духовными достижениями XX‑го века и нам удобопонятными.
Отец Софроний пишет, что когда кончается вот это восхищенное состояние (в этом состоянии мир забыт совершенно, то есть, “настоящего нет”) и если на его месте вырастает огромная любовь к людям, то это и есть первый признак, что состояние было истинное; если бывает равнодушие и сухость души, значит, оно ложное.
Когда Блок возвращается из этого состояния – сухость-то душевную он испытывает, любви‑то в нём нет, но вот эта переполненность остаётся.
И наконец у предела зачатия
Новой души, неизведанных сил
Душу, как громом, сражает проклятие:
Творческий разум осилил, убил
И замыкаю я в клетку холодную
Легкую, добрую птицу свободную —
Птицу, хотевшую смерть унести,
Птицу, летевшую душу спасти.
Это уже оголтелое кощунство, это ложное бессмертие, когда искусство подменяет собой Царство Небесное. Очень подробно об этом сказано у Марины Цветаевой в поэме “Крысолов” (Крысолов выдувает на своей дудке и утопляет в болоте сначала всех крыс, а потом и всех детей).
В царстве моём ни свинки, ни кори,
Ни высших материй, ни средних историй,
Ни расовой розни, ни гусовой казни,
Ни детских болезней, ни детских боязней…
То есть, прямо “несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная”.
“Птицу, хотевшую смерть унести, птицу, летевшую душу спасти” – это в ту же силу. Как будто душеспасение даётся этими блестками творческой энергии и окрылённостью души теми же самыми творческими энергиями. В это время художник действительно испытывает ни с чем не сравнимую радость. Только бездарные художники, типа Репина, пишут, что “вдохновение – это награда за каторжный труд”. Наоборот, сначала вдохновение, а уж потом каторжный труд правки (при небольшом даровании, а при большом – это труд легкий).
И завершение:
Вот моя клетка, стальная, тяжелая,
Как золотая в вечернем огне,
Вот моя птица, когда-то весёлая,
Обруч качает, поёт на окне…
Крылья подрезаны, песни заучены.
Любите вы под окном постоять?
Песни вам нравятся? Я же, измученный,
Нового жду и скучаю опять.
Еще раз вспомнишь его признание – “мне бы пора перестать стихи, я слишком умею это делать”. Когда поймёшь, чту он знает и что он испытывает, то и это признание примешь.
Стихотворение “К музе”, которым открывается цикл “Страшный мир” (т.3)[1], — оно, пожалуй, написано со знанием дела.
Для иных ты и муза и чудо,
Для меня ты – мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил.
Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами
Всё проклятье твоей красоты.
А пред этим сказано:
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой.
Зла, добра ли — ты вся не отсюда…
Мудрено про тебя говорят —
Для иных ты и муза и чудо,
Для меня ты – мученье и ад.
Блок и творческие переживания определяет как “страшные ласки”. Переживания Блока не понятны даже для его младших современников, ни как не понятны для Пастернака, например. В стихотворении “Ветер” из цикла стихотворений о Блоке, Пастернак писал: этот ветер у Блока
В поэзии третьего тома,
В “Двенадцати”, в смерти — везде.
Именно поэтому, то есть по непонятности Блока ужасно путают: одно дело – третий том, другое дело “Двенадцать” и третье дело “смерть” – это абсолютно разные вещи, не сравнимые и, вообще, существующие в ортогональном пространстве (они нигде не перекрещиваются).
У Блока есть признание в дневнике, — что “у меня женщин не 100, 200, 300 или больше, а только две: одна Люба, а другая – все остальные; и они разные и я — разный”.
Вообще говоря, то, что у него произошло и происходило многие годы, это был ужас с точки зрения настоящего, правильного, христианского, трезвого взгляда на жизнь.
Моя бабушка (покойница) говорила в таких случаях – “драная грамота”. То есть, явно что-то написано, но смысл уловить нельзя. Именно поэтому такое обилие стихов, обращённых к жене, что нет семейной жизни. Это как бы по закону психологической компенсации, как бы попытка залатать и сшить эту “драную грамоту”.
Блок пять лет пребывал женихом, то есть с 1898 по 1903 год – перипетия с ухаживанием, обхаживанием и так далее – всё длилось пять лет. Когда она за него выходила замуж, то она, вообще, как всякая нормальная здоровая девушка и моложе его только на год, совершенно сознательно выходила замуж, чтобы иметь семью, иметь детей, иметь дом, иметь постельное, столовое и прочее белье и так далее. А вместо этого… (началось всё — разве что по вине Владимира Соловьева).
Из житийной литературы известен, например, пример Хрисанф и Дарии, но они заранее уговорились только об этом; Дария в язычестве была жрицей богини Дианы, то есть богини-девственницы. Жрицы Дианы были вечные девственницы (virga eterna), то есть она была всею своею предыдущей жизнью к этому подготовлена.
А Любовь Дмитриевна стремилась именно к семейной жизни. Блок был большого роста, с военной выправкой — и кто бы мог подумать, что Любовь Дмитриевна вышла замуж фиктивным браком? Это стало известно бесспорно после его смерти, когда она написала свои воспоминания и через некоторое время они были опубликованы, но уже после её смерти.
Воспоминания назывались “Были и небылицы об Александре Блоке”. Любови Дмитриевне в 1904 году кое‑как удалось соблазнить его к супружеским отношениям. До этого они везде бывали как муж и жена, приезжали в Петербург, знакомились с Белым и с кружком соловьевско‑литературным. И потом, существуют глухие намеки на это в стихотворении (1906 год) к трехлетию свадьбы: “Ангел хранитель”.
Люблю тебя, Ангел-хранитель, во мгле —
Во мгле, что ты со мною всегда на земле.
За то, что светлой невестой была,
За то, что ты тайну мою отняла,
За то, что связала нас тайна и ночь,
Что ты мне сестра и невеста и дочь…
………………………………………………..
За цепи мои и заклятья твои
За то, что над нами проклятье семьи.
“Проклятье семьи” в полном смысле слова не было, а были скверные отношения Любови Дмитриевны со свекровью с Александрой Андреевной.
Были разные соглядатаи, включая Тату. Вечная девственница была Тата – Татьяна Николаевна Гиппиус (ее безуспешно обхаживал Антон Владимирович Карташов).
Блок еще в 1904 году стал грезить о ее супружеских изменах, то есть тогда, когда их не было и быть не могло. Об этом так раздирающе пел Вертинский.
Зимний вечер играет терновником,
Задувает в окне свечу…
Ты ушла на свиданье с любовником —
Я один, я прощу, я молчу.
Ты не знаешь, кому ты молишься,
Он играет и шутит с тобой,
О терновник темный уколешься,
Возвращаяся ночью домой.
Интересные вещи начинаются в 1906 году, когда за Любовью Дмитриевной стал ухаживать Андрей Белый. Притом, это пошло сначала как рыцарство, трубадурство, поклонение. Это было принято благосклонно, так как она сама уже втянулась в этот мир не подлинных, не настоящих отношений. Позднее все эти отношения, напоминающие западное средневековье, развились в городской романс конца XIX‑го века, типа – “Глядя на луч пурпурного заката”.
Однажды Любовь Дмитриевна даже пришла на квартиру к Белому и успела распустить прическу (у нее были громадные волосы – золотой плащ), но что-то Белый сказал не так, что ли, и она убежала.
“Драная грамота” всё же началась. Была даже предполагаемая дуэль Блока с Белым, который ещё к тому же написал на Блока пасквиль “Куст”. Но это всё кончилось ничем, кроме комедии: приходил парламентером некто Ниделендер (потом он будет ухаживать за Цветаевой).
Вслед за этим Блок сам увлекся актрисой театра Комиссаржевской Натальей Николаевной Волоховой, так называемой “снежной девой”. Но, как только добился всего, чего хотел, так тут же бросил. Поэтому в 1908 году —
Своими горькими слезами
Над нами плакала весна.
………………………………
Когда один с самим с собою
Я проклинаю каждый день, —
Теперь проходит предо мною
Твоя развенчанная тень.
Таким образом, к 1908 году семейная жизнь была нарушена окончательно. Любовь Дмитриевна решила иметь профессию; так как когда-то она ходила на театральные курсы, то решила стать актрисой. Призвания настоящего на эту деятельность у нее не было. Свою сценическую судьбу связала с Мейерхольдом, который в это время от Комиссаржевской ушел. Начались нудные переезды из провинции в провинцию, из одного провинциального театра в другой.
“Худые общества развращают добрые нравы” (1кор.15.33; ср. Притч.13.20); из одной из таких поездок она приехала, неся “в подоле”. Блок объявил, что это их ребенок. Младенца назвали Дмитрием в честь Дмитрия Ивановича Менделеева (отца Любови Дмитриевны), но младенец умер вскоре после крещения. На смерть младенца тоже написаны бессмертные стихи — “На смерть младенца”:
Когда под заступом холодным
Скрипел песок и яркий снег,
Во мне, печальном и свободном,
Ещё смирялся человек.
Пусть эта смерть была понятна —
В душе, под песни панихид,
Уж проступали злые пятна
Незабываемых обид.
Уже с угрозою сжималась
Доселе добрая рука,
Уж подымалась и металась
В душе отравленной тоска.
Я подавлю глухую злобу,
Тоску забвению предам,
Святому маленькому гробу
Молиться буду по ночам.
Но быть коленопреклоненным?
Тебя благодать, скорбя?
Нет, над младенцем, над блаженным
Стоять я буду без Тебя.
“Стоять без Тебя”, то есть без Бога.
Отношения в семье Блока больше никогда не наладились, хотя Любовь Дмитриевна осталась единственной. Но у Блока были всякие. Например, была Наталья Николаевна Скворцова. Ее отец, старый шестидесятник, был издателем газеты “Русские ведомости” и даже сам приезжал к Блоку с брачным предложением.
Увлекался Блок и Елизаветой Юрьевной Кузьминой-Караваевой (девичья фамилия Пиленко), впоследствии известная как мать Мария (Скопцова). Эта Кузьмина-Караваева сидит на ступеньках и ждёт, пока он выйдет из квартиры, чтобы пойти гулять (он всегда гулял по ночам).
У Блока была хроническая бессонница; и впоследствии, вспоминая всё и Кублицкую‑Пиоттух (по второму мужу), и ее сестёр, и весь это круг, и всё это окружение, Любовь Дмитриевна сделает горький вывод – “они все не были вполне нормальными”.
Блок позднее в 1914 году увлекся ещё Л.А. Дельмас (“Кармен”).
О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе.
Прошло это быстро, потому что
… Превратила все в шутку
Сначала,
Поняла. Принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком утирать.
И зубами, дразня, хохотала,
Неожиданно все позабыв…
Вдруг припомнила все – зарыдала
Десять шпилек на стол уронив.
Сразу видно, как он считает эти шпильки – не шпилек десять, а “десять шпилек”.
История с Дельмас была некрасивой с трех сторон. Самая некрасивая роль досталась Александре Андреевне, которая уже пыталась его свести и приглашала в Шахматово эту самую Дельмас, а перед этим мечтала, что, может быть, он себе возьмет Анну Ахматову.
К счастью, началась первая мировая война и, хотя бы на первых порах, Любовь Дмитриевна отправилась сестрой милосердия в госпиталь Михаила Ивановича Терещенко.
А бессмертные стихи – они сами по себе: они продолжаются.
Приближается звук. И покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.
Впоследствии, когда уже идет революция, идет голод – в пайке дают ржавые селедки; и, чистя эти селедки, она вспоминает – “хоть во сне твою прежнюю, милую руку прижимая к губам”.
“Что‑то” всегда оставалось: остались смешные картинки, которые позднее были опубликованы; например, картинка – “Люба изучает политические новости”. Блок никогда не читал никаких газет, а ее он изобразил, с этими громадными волосами, сидящей над газетой.
“О доблестях, о подвигах, о славе”.
Хочется обратить внимание на тон – вот это:
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость мою.
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, но ты не снизошла…
Блок вовсе не был сопляком, но, так же как и Пушкин, иногда поддавался соблазну самосожаления. У Пушкина – помните?
Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
В чистом поле, под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Кем убит и для чего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.
Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого —
Не убитого, живого.
В этом ключе у Блока тоже есть
О, нет, не расколдуешь сердце ты
Ни лестью, не красотой, ни словом
И там —
А я умру, забытый и ненужный,
В тот день, когда придет твой новый друг,
В тот самый миг, когда твой смех жемчужный
Ему расскажет, что прошел недуг.
Забудешь ты мою могилу, имя…
И вдруг проснешься – пусто, нет огня.
И в этот час, под ласками чужими
Припомнишь ты и призовешь — меня.
Как исступленно ты протянешь руки
В глухую ночь, о бедная моя!
Это тоже летопись кратковременной слабости. Но, пожалуй, вершиной любовной лирики Блока является стихотворение “Она как прежде захотела” (1910 год).
Она, как прежде захотела
Вдохнуть дыхание свое
В мое холодное жилье.
Как небо – встала надо мною…
А я не мог навстречу ей
Пошевелить больной рукою,
Сказать, что тосковал о ней.
Смотрел я тусклыми глазами,
Как надо мной она грустит,
И больше не было меж нами
Ни слов, ни счастья, ни обид…
Земное сердце уставало
Так много лет, так много дней…
Земное счастье запоздало
На тройке бешеной своей.
“Земное счастье запоздало…”. Потом она вернётся. Вернётся навсегда. Добрые дни ещё будут. Последняя “соперница” со своей безнадёжной любовью (Надежда Павлович) будет ещё топтаться до самой его смерти. Конечно, не ей (и не “им”) было понять, что те стихи (“Она как прежде, захотела…”) уже заканчиваются предощущаемой близостью вечности:
Мне вечность заглянула в очи,
Покой на сердце низвела,
Прохладной влагой синей ночи
Костер волненья залила.
[1] В том 3 входит и цикл “Возмездие”, который начинается бессмертными стихами “О доблести, о подвигах, о славе”.