Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.
Лекция №34 (№69).
Поэт Николай Рубцов.
- Последние годы: 1968 – январь 1971 года. Сжимающийся круг (“Зимняя ночь”. “Кто-то стонет на тёмном кладбище…”).
- Завещание Рубцова (“Посвящение другу”, “До конца”).
- Николай Рубцов и Людмила Дербина: что есть что. Последние месяцы. Смерть Рубцова.
- Суд над Людмилой Дербиной. Заключение. Могила Рубцова.
Настоящий брежневский период начался с 1968 года, после Чехословакии. Ранне-брежневская эпоха, примерно до высылки Солженицына, то есть, примерно до 1973 года, характерна тем, что в верхах жила еще надежда вновь загнать, так называемый, “советский народ” в нами называемое “принудительное детство”.
То самое принудительное детство, когда радиопередача – это и символ веры, и все мысли не только дневные, но и ночные. Недаром ходил анекдот, что “есть ли у вас собственное мнение? — Человек отвечает: есть, но я с ним не согласен”.
Теперь, когда более или менее ясно, что такое брежневская эпоха, становится понятным, что такое был для России Рубцов; – как у Некрасова —
Братья, вы наши плоды пожинаете —
Нам же в земле истлевать суждено!
Всё ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?
Когда в брежневскую эпоху, в 70-м году, выходят стихи Рубцова (последнее прижизненное издание – “Сосен шум”) под названием “Зимняя ночь”, — там первая строка:
Кто-то стонет на тёмном кладбище,
Кто-то глухо стучится ко мне,
Кто-то пристально смотрит в жилище,
Показавшись в полночном окне.
В эту пору с дороги буранной
Заявился ко мне на ночлег
Непонятный какой-то и странный
Из чужой стороны человек.
Что это за человек из чужой стороны? Это тот же “гость”, это тот же блоковский “джентльмен” и блоковский “буржуй”, то есть, это тот самый “гость” инфернальный, выходец с того света — или не с того света, а из преисподней.
Рубцов, поставив точку, тут же забывает об этом “человеке из чужой стороны”.
И старуха метель не случайно,
Как дитя, голосит за углом, —
Есть какая-то вечная тайна
В этом жалобном плаче ночном.
Сад качается, стонут стропила…
И по лестнице шаткой во мрак,
Чтоб нечистую выпугнуть силу
С фонарем я иду на чердак.
По углам разбегаются тени…
Кто тут ходит? – ни звука в ответ.
Подо мной, как живые, ступени
Так и плачут… Спасения нет…
Кто-то стонет всю ночь на кладбище,
Кто-то гибнет в буране – невмочь!
И мерещится мне, что в жилище
Кто-то пристально смотрит всю ночь.
Рубцов раздражался, когда его сравнивали с Есениным. У него были другие эталоны и кроме Тютчева и Фета, это, конечно же, Блок. Это навязчивое “кто-то” явно из Блока.
Идут часы и дни, и годы,
Хочу стряхнуть какой-то сон,
Взглянуть в лицо людей, природы,
Рассеять сумраки времён.
Там кто-то машет, дразнит светом…
Так зимней ночью на крыльцо
Тень чья-то глянет силуэтом —
И быстро спрячется лицо.
Безотносительно литературных аллюзий, видно, что вокруг Рубцова сжимается круг. Это его инфернальные посетители; но к чести его уже то, что он с ними не играет в игры. У Блока есть статья “О современном состоянии русского символизма”: там бесы водят хороводы, но сказано, что и “я сам танцую с моими изумительными куклами”. Здесь – он боится и называет вещи своими именами: Чтоб нечистую выпугнуть силу, с фонарём я иду на чердак.
Итак, независимо от того, как бы Рубцов кончил, но предчувствие конца всё время его донимает; иногда даже день мерещится, одно из стихотворений так и называется “Я умру в Крещенские морозы”; и, действительно, задушен он был в ночь на Крещение 19 января. И вот Рубцов пишет завещание, конечно, стихотворное, оно называется “Посвящение другу”, но этот друг “фигуры не имел”. В одном из вариантов стихотворение называлось “Грядущему юноше”, то есть потомку, что, несомненно, более точно. Ему не то, чтобы не везло на друзей – это неверно; точнее было бы сказать, что он был по натуре волк‑одиночка, как и Лермонтов, — но в отличие от Пушкина. Говорить, что его не понимали – это тоже в высшей степени наивно, если не смешно; а кого, простите, понимают? В первом послании к Коринфянам глава 2, стих 11 сказано:
11 Ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем? …
Так что говорить о непонимании смешно; сочувственно к нему относились многие: те же супруги Астафьевы, но то и дело читаем, что “разругался вдребезги и ушел”. Дело в другом. Волк‑одиночка — в том его и свойство, что как его ни корми, он всё равно в лес глядит.
“Грядущий юноша” — он, собственно, бесплотен; грядущий юноша – это отчасти – воображение, отчасти – твои мысли, твои надежды; ясно же, что после нас люди будут жить. Рубцов пишет стихотворение бесспорно программное, но, в конце концов, чтобы не пугать читателя, называет его “Посвящение другу”. Хотя людям, мало‑мальски его знавшим, было известно (опубликовано стихотворение было Станиславом Куняевым), что никого тут не следует искать, в качестве прототипа.
“Посвящение другу”.
Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…
“Замерзают мои георгины” – когда уже всё пройдёт, то эти “георгины” будут обкатываться вовсю; одно из стихов его памяти так и будет называться “Георгины”.
Чем характерен георгин? — Тем, что ему не дают доцвести: он замерзает. Георгин, как поздний цвет, может очень долго расти и при тёплой осени цветет чуть не весь октябрь. Но обыкновенно морозы ударяют раньше и георгин замерзает, и съёживается, и чернеет. “Замерзают мои георгины” – это тоже эпиграф к его будущему.
Нет, меня не порадует – что ты! —
Одинокая странствий звезда.
Пролетели мои самолёты,
Просвистели мои поезда,
Прогудели мои пароходы,
Проскрипели телеги мои. —
Я пришел к тебе в дни непогоды,
Так изволь, хоть водой напои!
Не порвать мне житейские цепи,
Не умчаться, глазами горя,
В пугачевские вольные степи,
Где гуляла душа бунтаря.
“Не умчаться в вольные степи” – потому что в этих степях другой спутник встретится, тоже с “горящими глазами”, тот самый выходец — из того самого мира. Здесь, пожалуй, существует вспугнутая мечта, но существует и сознание особого долга: не порвать мне житейские цепи, но эти цепи — есть.
У Цветаевой – “вздох торжествующего долга, где непреложное “Не можно””. Торжествующий долг – это следующая ступень; но “житейские цепи”; а дальше совсем иначе.
Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцом у сырой коновязи,
С журавлями в холодной дали.
Это посерьезней будет и это потом припомнят: не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли – это разговор идёт об эмиграции, об ее принципиальной возможности, которая именно в это время, с 1969 года, стояла перед всеми нами. Проблема эмиграции, конечно, очень неоднозначна: часто эмиграция считалась самым пошлым, трусливым, самым позорным банкротством, какое только вообще можно придумать.
Не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли – у этих строк целая предыстория в русской литературе; это тот же ключ, что и в “Родине” Лермонтова:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью…
И так далее. — Но я люблю — за что, не знаю сам … — и пошлó, и пошлó. То есть, “вдали кочующий обоз” – какое это имеет отношение к российской государственности? – Да никакого, ничуть не больше, чем деревцо у сырой коновязи имеет отношение к государственности советской. И это в России было всегда, то есть, это бьющая жилка, которая не иссякает. То же самое у Есенина:
Пошатнувшаяся избёнка,
Плачь овцы — и вдали на ветру
Машет тощим хвостом лошадёнка,
Заглядевшись в не ласковый пруд.
Это — всё, что зовём мы родиной,
Это – все, отчего на ней
Пьют и плачут в одно с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
В этих строках, несмотря на их “пронзительность”, таится значительная духовная опасность; и она прежде всего в этом пафосе исключительности:
Это всё, что зовём мы Родиной …
В своё время у В.Ф. Ходасевич совершенно правильно отметил[1], что у Есенина нигде не встречается имя “Россия”; “Русь” (очень часто), “Русия” (реже), “Расея”, “Инония”, наконец, “Русь советская”, она же – СССР; стилизированная, сплошь крестьянская, “мужицкая” Русь, о которой он мечтает!
Лермонтов по своей “Родине” – проезжает; в лучшем случае – проходит. Заметим, что в стихотворении “Родина” – нет человека; и те неназванные парни и девки, которые пляшут “с топаньем и свистом” и пьяные “мужички”, которые им “приговаривают” (видимо, припевают речитативом) – это ведь не более, как некий “предметный план” к широкому полотну “фона”.
К чести Рубцова, он в этом отношении выгодно от них отличается; у него нет исключительности: “Не порвать мне мучительной связи…”, а главное, к него во всех лучших стихах его есть человек.
Возьмём стихотворение, очень существенное, почти программное, в его наследии: “Седьмые сутки дождь не умолкает…”.
Седьмые сутки дождь не умолкает.
И некому его остановить.
Всё чаще мысль угрюмая мелькает,
Что может всю деревню затопить.
Плывут стога. Крутясь, несутся доски.
И погрузившись медленно на дно
На берегу забытые повозки,
И потонуло черное гумно.
И реками становятся дороги,
Озера превращаются в моря,
И ломится вода через пороги,
Семейные срывая якоря…
Какие здесь литературные реминисценции? – Конечно же, “Медный всадник” Пушкина, часть I-я (картина наводнения)
Неделю льёт. Вторую льёт… Картина
Такая – мы не видели грустней!
Безжизненная водная равнина,
И небо беспросветное над ней.
…………………………………
Холмы и рощи стали островами.
Опять из Пушкина! – “Дворец казался островом печальным…”
И счастье, что деревня на холмах.
И мужики, качая головами,
Перекликались редкими словами,
Когда на лодках двигались впотьмах.
И на детей покрикивали строго,
Спасали скот, спасали каждый жом
И глухо говорили: — Слава Богу!
Слабеет дождь… вот‑вот… ещё немного…
И всё пойдёт обычным чередом.
И, наконец, завещание Рубцова:
Но люблю тебя в дни непогоды
И желаю тебе навсегда,
Чтоб гудели твои пароходы,
Чтоб свистели твои поезда!
Когда хоронили Рубцова, то на черных полотнах были нарисованы две строфы:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую
Самую смертную связь.
И вторая строфа — вот эта:
Но люблю тебя в дни непогоды
И желаю тебе навсегда,
Чтоб гудели твои пароходы,
Чтоб свистели твои поезда!
Удивительно ее звучание – она звучит как марш под духовой оркестр, легко распевается на мотив – “Приходи ты на бал дорогая…”
Другой завещательный стих, хотя того просимого он уже не получил.
До конца, до тихого креста,
Пусть душа останется чиста!
Перед этой желтой, захолустной
Стороной берёзовой моей,
Перед жнивой, пасмурной и грустной,
В дни осенних горестных дождей,
Перед этим строгим сельсоветом,
Перед этим стадом у моста,
Перед всем старинным белым светом
Я клянусь – душа моя чиста.
Пусть она останется чиста
До конца, до смертного креста!
Ну, насчет чистоты – это судить Сердцеведцу Господу; но, во всяком случае, Рубцов взыскал душевной чистоты.
Сборник Рубцова “Зелёные цветы” вышел уже посмертно. Так же, как и Лермонтов, Рубцов не дожил до своей первой любви; была первая какая‑то мечтательная, которая не дождалась его возвращения с флота. Потом была полу семья, в которой он жить не мог: Генриетта и дочь Лена; фамилия у Лены была Рубцова и в доме ее воспитывали в уважении к отцу.
Что такое Людмила Дербина? Она была поэтессой, и хотя была не первой молодости (младше Рубцова года на три — четыре), но всё ещё ходила в поэтессах молодых; бывала на всех полуофициальных встречах, выступала со своими стихами; хотя о качестве стихов мнения расходились, но талант признавали все. Какова же настоящая ее роль в жизни Рубцова? Хотя они и не были расписаны, но в официальных заявлениях в облисполком он ее называл женой.
В этом отношении судьба Рубцова на редкость напоминает судьбу Аполлона Григорьева[2]. Известен романс Григорьева
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная,
Душа полна такой тоской,
А ночь — такая лунная…
Аполлон Григорьев посещал семью Коршей (известные западники) и был влюблен в предпоследнюю сестру Антонину (в семье было два сына и четыре дочери), но Антонина отдала свою руку Кавелину, будущему незначительному профессору Московского университета (Грановский, уменьшенный в несколько раз).
Известна история, что младшие сестры склонны влюбляться в женихов или в ухажером своих старших сестер; и в него влюбилась младшая сестра Лидия, которая и стала его женой (взял, что мог – женился на Лидии, потому что не было Антонины). Дальше: он её споил, как и Яшин Веронику Тушнову (Есенин и Айседора Дункан спаивали друг друга). Слава Богу, что Вероника Тушнова умерла в 1964 году от рака; конец Лидии Корш, по мужу – Григорьевой, был гораздо хуже: она в пьяном виде заснула с папиросой – наделала пожар и от него сгорела.
В этом отношении Людмила Дербина Рубцова устраивала, так как вполне могла быть собутыльницей, и она у него не отнимала ни бутылки, ни стакана, в отличие от Генриетты. Людмила Дербина “пришлась” в жизни Рубцова, потому что не было лучшей; и инициатива была с ее стороны, также как у Лидии Корш.
В 1983 году вышел сборник воспоминаний о Рубцове и там есть живое свидетельство – его самого: “одна тут ко мне навяливается, желает согреть мою продрогшую душу”. Это и была Людмила Дербина. Рубцов решился, но остановка была за жильем: в Вологде у него долго не было своего жилья. Где-то в 1969 году получил место в общежитии (!) и незадолго до смерти получает квартиру. Для получения квартиры написал письмо к секретарю Вологодского обкома партии, в котором сказано: “При Вашем благожелательном участии (Вы, конечно, помните встречу с Вами вологодских и других писателей) я получил место в общежитии. Искренно глубоко благодарен Вам? Василий Иванович? за эту помощь, так как с тех пор я живу в более или менее нормальных бытовых условиях.
Хочу только сообщить следующее: первое, нас в комнате проживает трое; второе, мои товарищи по месту жительства – люди другого дела; третье, в комнате, безусловно, бывают родственники и гости. Есть еще много такого рода пунктов, вследствие которых я до сего времени не имею нормальных условий для работы.
Возраст уже не тот, когда можно бродить по морозным улицам и на ходу слагать поэмы и романы. Вследствие тех же “пунктов” я живу отдельно от жены (речь идет уже о Людмиле Дербиной) — впрочем, не только вследствие этого: она сама не имеет собственного жилья. (Людмила Дербина была разведена, у нее была девочка, которая жила у ее матери).
Среди малознакомых людей я привык называть себя “одиноким”. Главное, я не знаю, когда это кончится”.
Рубцов получил квартиру после 1969 года на улице Яшина (Яшин скончался в 1968 году). Итак, в последние месяцы у Рубцова есть квартира и для переезда он занимал деньги у Астафьевых; и есть свидетельство жены Астафьева Марии Карякиной, как он возвращал долг.
“Возвратить долг Коля пришел не один, а вместе со своей женой: оба пьяненькие, оба наспех одетые. “Я пришел вернуть долг!” — сказал он, уставившись на меня пронзительным, не очень добрым взглядом.
— Хорошо, сказала я, теперь у тебя всё в порядке? На житьё-то осталось? А то не к спеху, вернёшь потом.
— Нет, сейчас, вот.
Он вытащил из кармана скомканные рубли и трёшки, порылся в другом, пальто расстегнул. – “А можно или нельзя мне войти в этот дом (перед этим был скандал- В.Е.)? Чтоб долг отдать? — Резко с расстановкой заговорил он.
— Конечно, Коля, проходи, — посторонилась я.
— А она – талантливая поэтесса, — кивнул он в сторону своей спутницы, остававшейся на лестничной площадке этажом ниже.
— Возможно.
— И она же – моя жена.
Он опустил голову, что-то тяжело посоображал и опять уставился на меня в упор.
— Ничего-то вы не знаете! Я тоже ничего знать не желаю! — выпятился на лестничную площадку и с силой закрыл за собой дверь”.
Рубцов готовился встречать новый год и ждал, что из деревни Гета привезет ему дочь Лену. Но, видимо, до Геты дошли слухи, что он женится и дочь ему не привезли, поэтому он встречал новый год на пару с приятелем. (Астафьевы жили в соседнем доме).
Пришёл этот новый 1971 год, а 19 числа его уже не стало. Людмила Дербина получила всего восемь лет – по-тогдашнему, это было мало, то есть, были учтены все обстоятельства, которые могли бы служить для смягчения.
Была пьяная драка, свидетелей не было; и по тому, как она показывала спустя два месяца после похорон, дело легко можно было подвести к самообороне при защите (до революции суд присяжных вообще бы мог ее оправдать). А так как у нее не было судимостей, то могли дать и два года условно; то есть, восемь лет – это еще много.
Когда обследовали труп Рубцова, то оказалось, что он был не только задушен, но она ещё порывалась оторвать у него одно ухо. Словом, наутро Людмила заявила куда следует и была арестована.
Через девять лет скончается Высоцкий и на его гражданской панихиде Михаил Ульянов скажет, что мы сейчас говорим всякие хорошие слова, как будто пытаясь вознаградить самих себя за то, что не сказали их ему при жизни; и это вполне относится и к Рубцову.
Конечно, на гражданской панихиде как всегда, говорили хорошие слова, а потом разобрали венки, подняли гроб и понесли. Рубцов не удостоился “тихого креста”:
До конца, до тихого креста,
Пусть душа останется чиста.
Не удостоился; не удостоился лежать и “над вечном покое”:
Когда ж наступит близость похорон,
Приду туда, где белые ромашки,
Где каждый смертный свято погребён,
В такой же белой горестной рубашке.
Вместо этого Рубцова похоронили на Вологодском городском кладбище, не поставив крест, а поставив стандартный памятник с цветочницей и со стеллой. На этой стелле, в отличие от Пастернака, даже не нацарапан крест, а только сделан профиль и слова из его стихов: — “Россия, Русь, храни себя, храни”.
Впоследствии Рубцову посвящают стихи, в том числе даже и такие авторы, чьи имена явно уходят из нашей литературы; а эти стихи – не уходят..
Анатолий Передреев.
Края лесов полны осенним светом,
И нет у них ни края, ни конца. —
Леса. Леса. Но на кладбище этом
Ни одного не видно деревца!
Простора первозданного избыток,
Куда ни глянь – раздольные места,
Но не шагнуть меж этих пирамидок,
Такая здесь — до боли! — теснота.
У Пушкина похожее место: Как гости жадные за нищенским столом; но там хоть Петербург, где, действительно, каждая пядь отвоевана у воды, а в случае наводнения кладбища размываются; но здесь, в Вологде, где вокруг просторы, а кладбище такое же тесное.
Тяжелыми венками из железа
Увенчаны могилки навсегда,
Чтоб не носить сюда цветов из леса
И, может, вовсе не ходить сюда…
Одно надгробье с обликом поэта
И рвущейся из мрамора строкой
Еще живым дыханием согрето
И бережною прибрано рукой.
Лишь здесь порой,
Как на последней тризне,
По стопке выпьют… Выпьют по другой…
Быть может, потому, что он при жизни
О мёртвых думал, как никто другой!
И разойдутся тихо, сожалея,
Что не пожать уже его руки…
И загремят им вслед своим железом,
Зашевелятся мёртвые венки…
Какая-то цистерна или бочка
Ржавеет здесь, забвению сродни…
Осенний ветер… Опадает строчка;
“Россия, Русь, храни себя, храни…”
Не будем обольщаться, так как церковное Предание говорит – люто есть пьяну умрети; а здесь это так.
Проходят 1971, 1972, 1973 годы; стихи его памяти еще по живым следам прибавляются и скапливаются.
Конечно, Людмила Дербина не досидела и тех восьми лет. Благодаря кое‑каким звонкам она попала в КВЧ (культурно-воспитательная часть); там писала стишки в лагерную газету и через пять лет ее выпустили (ссылок в это время не полагалось). В Вологде она оставаться не могла и только в конце 80‑х один журнал (“Встреча”) напечатал какие-то ее строчки с апологиями, где она пыталась объяснить свой поступок нашедшим на нее аффектом.
Но даже тогда, в 1975 году, когда она вышла и уехала из Вологды, для литературы её имя было кончено; и во всех воспоминаниях её обходят: её упоминают, но имя не называют.
Последние стихи памяти Рубцова: они женские, но ни в коем случае не бабьи.
“Георгины”. Элида Дубровина[3].
Это ветер шумит, это осень пришла,
Опахнуло печалью равнины,
И опять без надежды, любви и тепла
Замерзают в садах георгины.
Георгины-цветы… Не любила я их!
Что ж брожу по увядшему саду
И гляжу, как горят, словно в строчках твоих,
И летят лепестки за ограду?
У замшелой скамьи, где тропинка узка,
Я стою в час осенней кручины,
И, как странная весть, ранит сердце строка;
“Замерзают мои георгины…”
Ах, какая тоска! Словно жизнь пронеслась,
Словно жизнь отшумела — не лето!
Георгины-цветы… Непонятная связь
С несогретой судьбою поэта.
Нет, не думала я — никогда, никогда,
Что под небом, сиротски пустынным,
Никогда им доцвесть не дают холода,
Никогда — лишь одним георгинам.
И за то навсегда полюбила я их
В час печали, в ненастные ночи,
Что вовек на Руси любит смерть молодых
Целовать в непокорные очи…
Не одна я любила дремучесть лесов,
Облака и родимое поле!
Георгины-цветы… Алый жар лепестков!
Это жизнь горяча так — до боли.
Виктор Коротаев (1972 год).
Милый друг мой, прощаясь навеки,
В нашей горькой и смертной судьбе,[4]
Всею силой, что есть в человеке,
Я желаю покоя тебе.
Оставаясь покамест на свете,
Я желаю у этих могил
Чистых снов, тишины и бессмертья.
И любви – ты ее заслужил.
Под “бессмертием” понимается, конечно, литературное бессмертие; бессмертие человеческой памяти. Тогда, тридцать лет назад, им было очень далеко даже до искания Бога, даже до вопля отца бесноватого отрока: верую, Господи, помоги моему неверию (Мк.9,24).
То, что тут пишет Виктор Коротаев – это всё с оглядкой на Лермонтова; это чистая литературная реминисценция:
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дышал — вздымалась тихо грудь.
Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел.
Иоанн Шаховской впоследствии подчеркнет, что “с чего начинается дьявольская работа над душами людей? – как раз с изгнания мысли о праведном воздаянии”. Именно с нее и нужно начинать – это и есть начало страха Божия.
В 1993 году в Пасхальные дни, правящим архиереем Вологодским Максимилианом (Лазаренко), бывшим насельником Лавры, была отслужена панихида по Рубцову. И доныне на Николу летнего, на Николу зимнего и на Крещение совершается панихидная служба по убиенном рабе Божьем Николае (к счастью, о нём можно молиться).
Ничего случайного нет в нашей жизни. Непонятная для нас милость Божия потихоньку вселяет в наши души хоть какое-то упование: пусть он не мог пройти мытарства, но положение его облегчить можно.
Есть великое свидетельство, данное Церкви в XX-м веке Самим Господом Иисусом Христом: Я помилую всякого, кто хотя бы один раз в жизни призвал Бога.
[1] Очерк “Есенин” в книге “Некрополь”, 1938 год.
[2] В серии ЖЗЛ есть монография “Достоевский” покойного Юрия Селезнёва, в которой написано и об Аполлоне Григорьеве. И есть хорошая статья Блока “Судьба Аполлона Григорьева”, но там об этой его судьбе — мало.
[3] Элида Дубровина – это имя больше не встречается нигде.
[4] Никуда им не уйти от Блока
Ты как отзвук забытого гимна
В моей чёрной и дикой судьбе.