Классическая русская литература в свете Христовой правды. Часть II. Лекция № 21

Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.

Лекция №21 (№56).

Ещё раз о “Мастере”, особенно же о его авторе, то есть о М.А. Булгакове.

  1. Что должно было поставить в тупик? (посредственность исполнения).
  2. Откуда взялось отождествление Мастера с Булгаковым?
  3. Преступление и наказание булгаковского героя.
  4. Е.С. Булгакова – несколько слов о ней. Причем тут Маргарита?
  5. Финал: последний год жизни, болезнь и смерть Михаила Афанасьевича Булгакова.

Что такое роман Мастера, критиками которого были в основном любители. Первое, что понадобится, – это литературные влияния на вставной роман; их мог не заметить разве что Константин Симонов – по малой своей образованности. Эти влияния явные: Мережковский, “Христос и антихрист” (все три романа); Пшибышевский – безусловно; но особенно Сенкевич – роман “Quo vadis?”.

Конец XIX-го века отмечен буквально обвалом макулатуры на евангельские темы: роман “Мария Магдалина” (абсолютно забытого автора); роман “Варрава” и так далее. Чуть ли не все евангельские персонажи попадали в герои.

Поэтому, если Воланд спрашивает, “как это вы другой темы не нашли”, так, простите, дьявол лжет. Мастеру в 1928 году лет тридцать восемь, то есть он где-то 1890 года рождения. Булгаков родился в 1891 году, и все эти романы – это его детское и отроческое чтение.

Роман написан посредственно, и это должно было остановить внимание критиков; особенно обилие этих дешевых красивостей, которых много у Сенкевича — и они же есть во вставном романе. Это и “белый плащ, кровавый подбой”, и “ласточка, прорезавшая колоннаду”, и “жирный розовый дух”, то есть запах розового масла; и уж совсем – “трепетные мерцания”, “страшные безглазые золотые статуи”, “взлетали к черному небу и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму”; “две белых розы, утонувших в луже красного вина”. Нравиться это могло только Маргарите, то есть человеку сомнительного литературного вкуса. То есть, это почерк автора, выразительные средства, стиль – это всё.

Кто же всё-таки автор вставного романа? Прошлый раз мы говорили о том, что участие дьявола, как внушение, не оставляет сомнения; но с другой стороны, дьявол — бездарен. Ведь творческие энергии – это энергии Духа Святого, они даются человеку, как творцу, образу Бога‑Творца. Поэтому, конечно, творит Мастер, но дьявол, который ангельской природы, присутствует в этом творении: его дело подтолкнуть под локоть, сбить с пути, соблазнить, окружить тьмой, чтобы не видно было света. Как у Марии Николаевны Толстой, монахини Марии (в Шамордине), было видение о дьяволе, который стоит за спиной ее брата Льва Толстого и закрывает ему глаза от света.

Поскольку ангельское дело – всеприсутствие, то, естественно, дьявол присутствует и смотрит через плечо; естественно, он и запоминает ангельской памятью. Поэтому, не Мастер “угадал”, а дьявол хорошо запомнил белый плащ с красным подбоем. И, наконец, Иванушка получает тот же самый текст (того же выражения, того же стиля и так далее) по внушению, именно как медиум и, между прочим, по внушению же он получает и финал, тот самый, где “протягивается лунная дорожка” и по ней бежит “остроухий пес” – словом, все эти создания демонской игры ему также внушаются, но только в определенный дьявольский день, вот в это самое весеннее полнолуние.

Единственно, что действительно объединяет Мастера и Булгакова, – это любовь к Достоевскому. Описание Афрания удивительным образом напоминает словесный портрет Порфирия Петровича из “Преступления и наказания”; особенно как психологический портрет. У Порфирия белые ресницы, лицо у него бабье, халат тоже как будто подпоясан по-бабьи, но только с этим курносым и бабьим лицом странно не гармонируют его глаза и особенно взгляд.

То же самое мы встречаем у Афрания. “Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным, круглым и опрятным лицом, с мясистым носом; волосы его были какого-то неопределенного цвета – сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое, нарушали, впрочем, глаза, вернее не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми немного странноватыми как бы припухшими веками. Тогда в щёлочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору.

Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щёлочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро и незаметно разглядеть какое-то пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щёлочки и в них начинала светиться добродушие и лукавый ум”.

Видно, что какой-то дар (писательский) у Мастера был; и этот дар можно было бы направить на истинное служение своим пером. Вместо этого Мастер, соблазненный дьяволом, но и поддавшийся соблазну, обладает полнотой ответственности; если бы он был просто медиум в прострации, то это была бы болезнь. Как сказано у Достоевского в “Братьях Карамазовых” – “пускай на эшафот, но сначала надо выздороветь”.

В данном случае, он потом сойдет с ума и, главным образом, на почве мании преследования, а здесь он в полноте ответственности творит свою клевету, свой соблазн и вместо богочеловека Господа Иисуса Христа, Бога, воплотившегося ради спасения нашего, он творит человека и даже более того — человечка.

Надо сказать, что в свое время была проделана работа Натальей Бонецкой (моей однокурсницей), где она рассмотрела вот эту поэтику “преступления и наказания” для всех героев Булгакова. Одну, неучтенную никем, особенность мы назовем – в чём заключается наказание Мастера? Мастер осужден на все века до Страшного Суда — получать в реторте гомункулуса, то есть человечка. Эта средневековая легенда алхимиков о создания в колбе и реторте искусственного человека; вот ему и назначено на все века сидеть над ретортой, подогревать ее и получать в ней человечка.

Булгаков творит воистину Святым Духом, поэтому, кроме этого главного наказания, для Мастера существует другое наказание, не менее важное – он лишен навсегда удела во Христе, который составляет истина и свобода. Вместо истины Маргарита ему обещает – “сон укрепит тебя, ты будешь рассуждать мудро” (какой мудростью — она не поясняет).

Мастер навсегда будет лишен памяти, как Фрида: а именно, “исколотая память, сказано, начала потухать”. Я не говорю уж о том, что он лишен преображения и свободы – он остался в том же ветхом естестве, поэтому через много лет он предстанет Иванушке “в виде пугливом”, обросшим бородой, которого Маргарита тянет за руку. Удивительное дело, сначала он вовлек ее в этот диаболизм, а потом уже она в нём его утверждает. И последнее, Мастер осуждён на Маргариту. В ее последнем диалоге так и сказано, что “прогнать ты меня уже не сумеешь”.

Откуда взялось отождествление Мастера с Булгаковым? Конечно, от советских критиков, начиная с покойного Лакшина. Почему-то для Лакшина облик Мастера отдаленно напоминает портрет Булгакова. Хотя в портрете Мастера сказано – бритый, темноволосый, а у Булгакова светло-русые волосы; с острым носом – тоже про Булгакова не сказать; с встревоженными глазами – у Булгакова взгляд твёрдый и спокойный; со свешивающимся на лоб клоком волос – у Булгакова волосы редкие, свешиваться нечему и волосы он всегда примаживал бриолином. Портрет никак не проходит.

Попытка сжечь роман. Булгаков сжигал не всё, а только некоторые главы; что уж действительно он воспринял, это не только поэтику Достоевского, но и его поэтическое ремесло в полноте. Достоевский начинает писать “Преступление и наказание” от первого лица (от лица Раскольникова) и этот первый вариант — сжигает. У Достоевского всегда существует первый вариант, который летит в огонь (это называется по-писательски — “разогнать перо”), а потом он пишет заново.

Булгаков по образованию врач, но и Достоевский по образованию – техник, он закончил как и Брянчанинов военно-инженерное училище. Для Достоевского существует такое понятие как верная или не верная постановка художественной задачи и он настаивает, что неверная постановка художественной задачи прежде всего компрометирует главную мысль.

Постановка художественной задачи у Достоевского меняется в процессе написания и тогда роман летит в огонь (это признак ответственного отношения к своему делу). Первый вариант “Преступления и наказания” написан от первого лица, от лица Раскольникова и место ему в огне, потому что после постановки духовной задачи[1] (уже новой) рядом с героем оказывается героиня Софья Мармеладова, а повествование, разумеется, переходит к автору.

Достоевский пользуется тем, чту в математике называется краевая задача: он рассматривает поведение своих героев в некоторых крайних ситуациях для уяснения самому себе их характера; ни крайние ситуации, ни поведение в них героев потом в роман не войдут. Например, Разумихин в “Преступлении и наказании” для семейства Раскольниковых (для матери и сестры) выступает как мальчик на побегушках – “расторопный молодой человек”, как зовет его Пульхерия Александровна. Для того, чтобы играть роль мальчика на побегушках при любимой девушке да еще при ее матери, надо очень много смирения и большое внутреннее самообладание — и, прежде всего, не сорваться. А если Разумихин сорвётся? Вот этот вопрос Достоевский задает себе и проверяет – как будет вести он сам и как будет вести себя Дунечка. Там (в экстренной ситуации) Разумихин запил – не выдержал унижения. И Достоевский помечает: “Заметки к роману” – то есть для себя.

В окончательном тексте романа это отразилось – Разумихин приходит к Раскольниковым и застаёт, как Дунечка стала его горячо благодарить, потом сказала, что “нам придётся расстаться”, ничего не объяснила, ушла к себе и заперлась. Он приходит к Раскольникову и говорит, что “я пришел только обругаться, а теперь уж я знаю, чту я буду делать”.

— И что ты намерен делать?

— А тебе какое дело?

— Смотри, ты запьешь.

И Разумихин даже рад сознаться:

— Родька… Ты всегда был смышлён и никогда, никогда не был ты сумасшедшим! Это так: я знаю.

Но то его успокаивает, обнадёживает и, наконец, как бы, “назначает” его опекуном над матерью и сестрой – в качестве жениха сестры. Дело разъясняется.

Это отношение Достоевского к творческому процессу в значительной степени Булгаков воспринимает у него, поэтому в тетрадях часть листов – просто белая бумага; это значит, что всё, что там должно стоять, он знает наизусть (он потом продиктует), а то, что не нравится – тому место в печи.

Предположение о том, что Мастер – Булгаков (это тоже термин из математики), – тривиальное предположение. Даже в отличие от Льва Толстого, ни Достоевский, ни Булгаков не склонны изображать себя, кроме как в шаржах. Конечно, “Театральный роман” – это шарж, поэтому там фигурируют реальные люди.

Кстати о Льве Толстом. Уже поздний Розанов и уже после смерти Толстого, которого он знал лично, вспоминает одну его фразу – у меня нет героев. И Розанов замечает: “Врёшь, голубчик, твой герой – это твоё собственное непомерно разросшееся “Я””.

Булгаков (в отличие от Льва Толстого) может от своего героя отойти, он всё время смотрит на него с подобающего расстояния, поэтому именно в художественной системе Булгакова Мастер может и должен быть отдан аду. И свидетельств того, что место Мастера – ад, в романе несколько. Первое свидетельство – это сон Маргариты. “Ночью он оставлял ее (то есть Мастер) и мучилась она только в дневные часы (а тут приснился). Приснилось неизвестная Маргарите местность, безнадёжная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое, бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. (Почему-то саврасовский пейзаж, но только понятый – В.Е.). Какой-то корявый мостик, под ним мутная весенняя речонка; безрадостные нищенские полуголые деревья; одинокая осина, а далее меж деревьев за каким-то огородом бревенчатое зданьице. Нето оно – отдельная кухня, не то баня, не-то – чёрт его знает что”.

Опять же баня, то есть опять Достоевский. У Достоевского в “Преступлении и наказании”, когда Свидригайлов приходит к Раскольникову, то говорит, что почему-то мы представляем себе вечность, как то, “чего и постигнуть нельзя – огромное, огромное. А почему же непременно огромное? А может, там просто деревенская банька; закопчённая, с пауками по углам”. Тут даже Раскольников не выдерживает и говорит – “неужели же Вы не могли представить что-нибудь утешительнее и справедливее?” А тот посмеялся и говорит – “а может, это справедливое то и есть и, знаете, я бы нарочно так сделал”.

И, действительно, помним, “холодом охватило Раскольникова при этом безобразном ответе” (холод-то адский).

“Неживое всё кругом какое-то и да того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика (это уже Иуда – В.Е.); ни дуновения ветерка, ни шевеления облака, ни живой души – вот адское место для живого человека. И вот распахиваются двери этого бревенчатого здания и появляется он; довольно далеко, но он отчётливо виден: в оборванном, не разберёшь, во что одет, волосы всклокочены, небрит, глаза больные встревоженные; манит ее рукой, зовёт. Захлёбываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась”.

Второе свидетельство — это когда Воланд пророчествует, что будешь ты все века получать в реторте гомункула.

То, что Мастер получает забвение, как Фрида, — это мы уже отмечали. Иван в свои лунные грёзы видит Мастера пугливо озирающегося, то есть без всякого преображения, а в прежнем ветхом естестве; вместо истинны и свободы – “ты будешь рассуждать мудро”.


Елена Сергеевна Булгакова. Девичья ее фамилия Нюренберг – это прибалтийская немка и когда по Рижскому перемирию Прибалтика отделилась, то их семья раскололась: две сестры оказались в России в Москве, а два брата в Прибалтике. Старшему брату досталось уехать с отступающей немецкой армией и он поэтому уцелел, а младший брат был расстрелян.

Обе сестры как-то примостились к актёрскому миру: Елена вышла замуж за сына Мамонта Дальского, то есть Неёлова, а сестра – за актёра МХТ Калужского и очень скоро стала секретаршей Немировича-Данченко. (Вот Поликсена Торопецкая – это чистейший шарж: это как раз свояченица Булгакова).

Елена с Неёловым прожила недолго, и в 1921 году она и ее второй муж командарм Шиловский – в приемной патриарха Тихона, так как расторжение церковного брака есть дело епархиального архиерея, а таковым по Москве является патриарх. Развод с первым мужем был получен и они венчаются; двое детей: старший Евгений, названный в честь отца и второй — Сергей. Елена с Шиловским жила нормально более семи лет и тут возникают на горизонте Михаил Афанасьевич с Любовью Алексеевной (жена), урожденной княжной Белосельской-Белозерской.

Дальше дело разъяснит набросок Булгакова “Адам и Ева”, который, конечно, публиковать нельзя – этот набросок автобиографичен. Муж Маргариты, хотя и остается за кадром, видно, что совершеннейший тютяй: ведь всё-таки отношения с Мастером длились более полугода (с марта-апреля и по октябрь) и не заметить, что жена давно стала чужим человеком, – это надо уметь.

Надо сказать, к чести Евгения Александровича, он вел себя иначе. В наброске “Адам и Ева” фигурировал у оскорбленного мужа в руках пистолет; там фигурирует виновная жена, которая повисает на руке с револьвером и кричит – “убивай нас обоих”. Словом, как сказал бы Достоевский, – “дамы наши должны были быть довольные, зрелище было богатое”.

По требованию мужа Булгаков и Елена Сергеевна прекратили всякие сношения, как бы “раззнакомились”; и всё‑таки через год уже сама Елена Сергеевна его вновь “нашла”. И тогда уже Булгаков написал Шиловскому от себя, что это воля самой Елены Сергеевны, чтобы нам теперь соединиться – и уже навсегда. Тут уж командарм вынужден был отступить, детей поделили – старшего с отцом, младшего с матерью, — а спустя некоторое время и покинутый муж женился на дочери “советского графа” А.Н. Толстого.

Но опять и Булгакову и Елене Сергеевне пришлось просить церковный развод; а предстоятелем (и епархиальным архиереем Москвы) был к тому времени митрополит Сергий. И хотя им обоим предстоял третий брак, разрешенный церковными канонами, но по каким‑то причинам митрополит Сергий отказал.

И пришлось Михаилу Афанасьевичу и Елене Сергеевне, как выражался Булгаков, “венчаться в ЗАГС-е”. (Доходят какие-то глухие сведения, что он недолюбливал митрополита Сергия).

Вообще-то говоря, у Елены Сергеевны Булгаковой (по третьему мужу и как она вошла в историю литературы) много общего с Эрнестиной Тютчевой. То есть как раз основное качество немецкой жены — немецкая преданность (die Deutsche Treue) проявилась и у той и у другой в их последнем браке.

Так же как человек не всегда пробуждается с самого начала; иногда время пробуждения этого внутреннего человека, то есть то, что просто называется лучшими качествами ума и сердца, — они пробуждаются не в детстве, не в юности, а в зрелом возрасте (рождение свыше – это другое, это святость). Например, последний царь Николай II очень долго был ребенком и лучшие качества ума и сердца проявились у него в 50 лет.

Когда уже потом, через несколько лет после смерти Булгакова, одна из поздних подруг Елены Сергеевны, знавшая ее второго мужа Шиловского[2] лично, задала ей вопрос, что “всё‑таки с таким, ровного характера, и, вообще, удивительно обходительным человеком – как Вы могли с ним не поладить?” Та только пожала плечами и посмотрела выразительно. Но потом и сама подруга кое-как разобралась, особенно почитав Булгакова, и сделала Елене Сергеевне такой вывод, что “Шиловский – конечно, земля (одна из четырех стихий), а Булгаков – воздух; и как только вы соединились и пропитались воздухом, так вы невольно стали на прежнего мужа смотреть свысока”.


Последние года, месяцы, недели Булгакова. Булгаков не дожил даже до пятидесяти лет и умер от цирроза почек. При сильных болях он впадал в некоторое малодушие и тогда спрашивал у Елены Сергеевны, что не достанешь ли ты у Евгения Ксаныча (Александровича) для меня револьвер. Разумеется, это все быстро проходило, так как Булгаков был человеком с большим достоинством – надо было терпеть. Когда ему немного легчало, то устраивали домашние спектакли: та самая ее знаменитая лиса, которая фигурирует в “Театральном романе”, — так эту лису расстреливали, как бы в нее загоняли булгаковскую болезнь. Но смерть приближалась; надо принимать решение — об исповеди за всю жизнь речи не было; о настоящем примирении и приходе ко Господу, хотя бы в том варианте, как он сам писал в “Белой гвардии” у Ивана Русакова, как‑то речи не было. Смерть его, скорее, героична, но это не смерть во Христе. И только последнее, что оставалось, – он внимательно готовился к ней, чтобы достойно уйти.

Ещё в начале 1929 года был разогнан Данилов монастырь и в 1930 году было принято решение об организации в его стенах колонии для малолетних преступников. Вот между разгоном монастыря и учреждением колонии надо было с территории монастыря убрать прах знаменитых людей. Тогда были перенесены останки Хомякова, его жены Екатерины Михайловны, Языкова (шурина Хомякова — брата жены) и, конечно, Н.В. Гоголя. Когда переносили Гоголя, то Булгаков попросил голгофу с могилы Гоголя для надгробья себе – ему никто не отказал, так как прекрасно знали, кто за ним стоит, то есть товарищ Сталин[3]. И удивительное дело, Булгаков попросил голгофу без креста; эту самую “Лысую гору”, в глубине которой скрывается череп Адама (разве что невидимый крест над нею возвышался).

Крест‑то ему, конечно, бы дали, но он как-то чувствовал большее соответствие над своей могилой этой голгофы без креста.

1940 год – это год, когда даже ангельские силы замерли. В 1941 году в марте, проезжающему протоиерею Василию Виноградову митрополит Сергий скажет – “Церковь в России доживает последние дни; раньше они нас душили, но выполняли свои обещания, сейчас они душат нас, но обещаний уже не выполняют” – и в день Всех святых земли русской разразится война (как милость Божия).

А жизнь имени Булгакова продолжалась так. Елена Сергеевна, конечно, ездила в эвакуацию, вернулась; пьесы Булгакова продолжали идти. Шел “Мольер”, “Кабала святош”; кое-что издавалось во Франции, например, “Жизнь господина де Мольера”. Жил младший брат Булгакова Николай Афанасьевич, который хотя и не имел доверенности, но как-то курировал издание его трудов за границей. Только в 1955 году, то есть через 15 лет после его смерти Елена Сергеевна перестала получать за мужа наследные авторские. В 1966 году вышел первый журнальный вариант с купюрами в журнале “Москва” (Елена Сергеевна поклялась в свое время Булгакову, что этот роман выйдет при ее жизни).

Это было два события: 1966 год – это ровно через два года после снятия Хрущева, и это был знак, что задышали другим воздухом; и 1976 год – вышло издание без купюр. Конечно, фактически “эра Булгакова” придёт, начиная с 60-х годов, но это уже будет эра другого менталитета.

[1] Духовная задача – это служение. Достоевский и рассматривал свою литературную деятельность именно так. А художественная задача – это средство воплощения своей духовной задачи.

[2] Шиловский не был связан ни с Тухачевским, ни с Блюхером и поэтому уцелел при сталинских чистках.

[3] Сталин даже предлагал Булгакову выехать за границу – “уж очень мы Вам все надоели?”. Булгаков ответил, что, мол, “Иосиф Виссарионович, я об этом много думал и пришел к выводу, что русскому писателю без России жить и писать нельзя”. (Булгаков никогда не обращался к Сталину как “товарищ Сталин”, а только по имени‑отчеству).