Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.
Лекция №20 (№55).
Михаил Афанасьевич Булгаков; роман “Мастер и Маргарита”.
- Почему роман остался не прочитанным?
- “Мастер и Маргарита” в окружении литературных аллюзий.
- Кто автор вставного романа?
- Отношение персонажей к дьяволу; отношение их к спасению.
- Чему верить в романе?
Почему роман остался не прочитанным — даём два предварительных ответа.
- Это основа всякой филологии – искусство медленного чтения. Этим искусством медленного чтения не обладали ни критики советского периода, начиная с Лакшина, ни писатели советской выучки, начиная с Симонова. Этим искусством также мало обладали и архиереи. Например, если бы Антоний Храповицкий прочел у Достоевского, что Алеша Карамазов уже после пережитого потрясения и обращения, во сне по ночам регулярно играет с бесами (он во сне, когда человек себя мало контролирует, начинает хулить Бога, а бесы вокруг; он перекрестится, те отбегают и так всю ночь. Сны такие приходят недаром, они приходят, потому что есть почва), то он не стал бы утверждать, что образ Алеши написан с него.
- Люди мало сведущие разбирают человека всё-таки сведущего[1], всё-таки Булгаков – сын профессора Киевской духовной академии и воспитан в среде, во всяком случае, церковно просвещенной. Например, никому из критиков не пришло в голову спросить тоже на материале, так сказать, теоретическом, а потом на материале романа – что подвластно дьяволу? И каждый из нас записывает этот вопрос большими буквами, а потом помечает – после искупления, когда уже “осужден князь мира сего”. И оказывается, мы отвечаем как православные, что только то, где он имеет область (тот же корень, что и слово “власть”), где он имеет власть. И поскольку после искупления, то область его только та, которая открывается ему свободной волей человека или он сам, дьявол, соблазняется драгоценной победой. “Драгоценная победа” – это тоже из Достоевского – диалог Ивана Карамазова с чертом: только то и делал, чтоб искушать пустынников, которые десятками лет в пустыне-то спасаются (с кривой усмешкой спрашивает Иван Карамазов), акриды едят. А тот ему отвечает: “милый мой, только это и делал, у нас ведь тоже своя арифметика – весь мир и миры забудешь, а к одному такому алмазу прилепишься –победа‑то драгоценна” (“Братья Карамазовы”, ч.IV, кн.11).
Дьявол, соблазняющийся драгоценной победой, однако, имеет власть и над подвижником благочестия, но только тогда, когда ему попускает Господь, то есть тогда, когда это нужно самому подвижнику для чего-то, например, для преодоления гордости.
Вообще роман “Мастер и Маргарита” полон литературных аллюзий; и, прежде всего, это аллюзии из Достоевского. Уж самый разительный пример – это оторванная голова; оторванная голова в театре при всей публике и затем приставленная в театре же при всей публике – это Достоевский, в “Подростке”, когда старого князя Сокольского приводят на квартиру Подростка, то есть к Петру Ипполитовичу и когда сам Подросток мчится к другим персонажам, а больше всего ищет Татьяну Павловну, и этому несчастному Петру Ипполитовичу, который – мелкий бес, достается развлекать старого князя; и он ему рассказывает будто бы за истинное происшествие, что, значит, в театре при всей публике иллюзионист отрывал головы у людей и при всей же публике сажал их обратно. Это вызвало у старого князя целый взрыв негодования.
Таким образом, Достоевский – он тут, но не только Достоевский, но и Лесков. У Лескова есть повесть “Владычный суд”. Сюжет повести о том, как у еврея, который находился не в ладах со своим еврейским руководством (кагалом), отняли 10-летнего ребенка, чтобы забрить его в армию. Вопреки всяким законам, — но на тогдашнее гетто (черту оседлости) как-то эти законы не распространялись, — потому что единственного сына в армию забрать было нельзя.
Под присягой членов кагала удостоверялось, что сыну еврея не 10 лет, а 14, а с 14 можно было брать. Нечто подобное можно увидеть у Иоанна Шаховского в “Белой церкви”, где он рассказывает о Михаиле Павловиче Поляновском – генерале, а когда-то еврее Черниговской губернии, которого буквально вот так высунула крутая рука николаевского чиновника еще в детстве.
Но в этом случае (у Лескова) получилось так, что отец 10-летнего ребенка нанимает охотника – 20-летнего верзилу, который бы пошел по своей воле вместе его ребенка. Но 20-летний верзила решил схитрить и заявил, пользуясь определенной политикой генерал-губернаторши, что он крестится.
А еврея-иудаиста можно было заменить только евреем же и только не крещенным. И бедный отец, который уже заплатил деньги (200 рублей) оказался в тисках. Наконец, довольно крупный чиновник из немцев Друккарт надоумил его, чтобы он отправился за решением дела к митрополиту.
Так же, как и у Булгакова, всё перемежается историческими лицами. Князь Илларион Васильчиков – генерал‑губернатор, лицо абсолютно историческое и похоронен в Киево-Печерской лавре; и митрополит Филарет (Амфитеатров) Киевский также – лицо абсолютно историческое и сейчас причислен к лику местно‑чтимых святых Украинской Автономной Церковью.
Отец ребенка в отчаянии начинает взывать, что, мол, Га‑Нацри, зачем тебе такой мошенник (в смысле, что мошенник собирается креститься). Во-вторых, когда чиновник с евреем приезжают в Киево-Печерскую лавру и тот, извиваясь перед митрополитом говорит – Васе Высокопреосвященство, никто як Ви. Тот отвечает – “никто, как Бог, а не я. Глупый ты”.
И тот начинает вскрикивать – Ой, Бог! Ой, Бог! Иешу! Иешу!
Зачем говоришь Иешу? Скажи Господи Иисусе Христе.
Тот и проблеял – Господи Иисусе Христе, дай мне моё детко.
Тогда митрополита осенило вдохновение и он, глядя на кружащихся птиц, сказал – “не достоин он крещения (относительно мошенника), отослать его в прием”.
Таким образом, мошенника забрали в армию, а ребенка отдали его отцу. Мошенник, правда, всё равно крестился, не желая потерять выгодную крестную (какую-то баронессу) и получил еще тридцать рублей, которые по тогдашним правилам давали каждому крещенному еврею.
Таким образом, “Иешу”, оторванные головы – всё это в литературе русской можно найти и до Булгакова.
Кстати, очень сдержанно автор относится ко Льву Толстому, но проявляется это только в стиле. “Всё смешалось в доме Облонских, сказал знаменитый писатель Лев Толстой (и правильно сказал) – всё смешалось у Максимилиана Андреевича”, дяди Берлиоза, который приехал из Киева.
Имеет смысл разобрать не ту область, куда право доступ дьявол, а имеет смысл разобрать – к кому и куда он не имеет доступа, то есть пойдем привычным для нас апофатическим методом.
Таким образом, надо сначала проверить – куда дьявол не имеет доступа.
Первое, что приходит в голову, – профессор Стравинский. Почему в клинику Стравинского (это Абрамцево) не имеет доступа дьявол, а на квартиру профессора Кузмина имеет. После посещения Кузьмина буфетчиком Соковым сначала откуда-то появился воробушек, который плясал фокстрот, потом нагадил в дареную чернильницу; потом там оказался Азазелло в костюме сестры милосердия и сказал гнусавым голосом – “денежки я приберу, нечего им тут валяться”.
И тем более интересно, что дьявол и приспешники получают доступ к профессору Кузьмину, но не получают доступа к его же помощнице сестре милосердия Ксении Никитишне. В том‑то и дело, что дьявол заведомо не имеет доступа к людям: во-первых, добрым; и, во-вторых, верующим. Достаточно посмотреть, как эта Ксения Никитишна объясняет появление котенка, который лакает молоко – что, мол, тут есть старушка, уже приговоренная, только Вы ей не объясняете, а она, может, догадалась и решила, что “мне уж все равно помирать, а котеночку-то чту пропадать; она его сюда и подкинула, молоко принесла в пузыречке и здесь вылила на блюдечко”.
Любопытен разговор Ивана Бездомного с профессором Стравинским. Значит, он рассказывает про неизвестного гражданина, то ли, иностранца, то ли не иностранца, который лично присутствовал на балконе у Понтия Пилата. И тот сразу же спрашивает – Понтий Пилат? Это тот, который жил при Иисусе Христе? И потом, завершая разговор, советует – “а Вы меньше думайте про Понтия Пилата, мало ли что можно рассказать, не всему же надо верить”. То есть не верь басням про Иешуа; Он – Господь Иисус Христос.
В романе мы встречаем целую галерею людей, к которым дьявол не имеет доступа. Вся клиника: и врач с бородкой Федор Васильевич, и добрейший человек Прасковья Федоровна, и какие-то неназванные рядовые люди оказываются для дьявола не доступными. Мало того, только отдаленный свист проникает в клинику Стравинского, да и то во время грозы, чтобы хоть как-нибудь это дело закамуфлировать.
Наконец, безусловное подтверждение, — кухарка застройщика, которая подняла руку для крестного знаменья, когда взвились чёрные кони и уже пожарище взметнулось; Азазелло с коня крикнул ей – “отрежу руку”; он боится крестного знаменья. Но и люди не готовы к подвигу, поэтому она руку опустила, вместо того, чтобы сотворить крест.
Теперь перейдем к следующему вопросу. У вставного романа три автора: Воланд, Мастер, Иван Бездомный. Почему три автора сочиняют не только один текст, но и в одном стиле, одним языком. А разгадка в том, что те двое – медиумы, среда; как медиумам, — а они и будут медиумы, — им навевают эту клевету и навевает, конечно, один и тот же – “отец лжи”. (Ин.8,44).
44 Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи.
Проведем некую градацию отношений персонажей к дьяволу: наиболее характерные пять.
Первый – Мастер. Мастер мечтает о встрече с ним, так как еще в клинике, когда слышит рассказ Ивана Бездомного, то говорит – “об одном остается пожалеть, что Вы его встретили, а не я. За встречу с ним я бы отдал связку ключей Прасковьи Федоровны, потому что у меня больше нет ничего, я – нищий”.
Связка ключей Прасковьи Федоровны как раз открывает ему возможность дополнительного контакта с людьми – так не надо контакта с людьми, дайте дьявола. Это хуже Есенина, так как у Есенина
Если крикнет рать святая:
Кинь ты Русь, живи в раю —
Я скажу: не надо рая,
Дайте родину мою.
Второй – Берлиоз. Дьявол Берлиозу “скорее понравился, то есть не то, чтобы понравился, а заинтересовал, что ли”; он почувствовал интерес.
Третий – Иван. В тот же ранний вечер на Ивана Воланд произвел “отвратительное впечатление” (с первых же слов) и это его спасло. И, наоборот, он даже пытается поймать Воланда: купается в реке, вешает на шею иконку, зажигает венчальную свечу, то есть употребляет хоть какие-то церковные средства; и церковными средствами он собирается его победить, потому что говорит – “он с нечистой силой знается, и так просто его не поймаешь”. То есть, Иван собирается бороться с нечистой силой.
Четвертая — Маргарита. Отношение Маргариты к Воланду вполне определенно. Маргарите даже Коровьев понравился, казалось бы – олицетворение пошлости; и “его трескотня подействовала на нее успокоительно”, — конечно, когда она уже намазалась кремом, то есть вошла, так сказать, в эту реальность. Но этого мало, так как при мгновенном первом впечатлении всё-таки она догадалась, что у Азазелло – “разбойничья рожа”; после крема она кричит – “милый, милый Азазелло”. Дальше — больше. Прежде всего она ищет защиты у Воланда от очков Абадонны; в страхе она тычется ему в ногу, испугавшись; потом трет ему колено, то есть замещает ведьму Геллу; потом восклицает – “великий Воланд”; и, в конце концов, “молитвенно протягивает к нему руки”; то есть, сатанистка готовая.
И как ее ущербная копия — домработница Наташа. Наташа тоже красавица, а исповедание Наташи после крема – “ведь и мы хотим жить и летать”. Вот ее разгадка – “жить и летать”, так же как и Маргарита, невидимо и свободно. Наташа даже просит Воланда, чтобы ее оставили ведьмой.
Этот феномен, пожалуй, лучше всех раскрывает Иоанн Шаховской. У него есть такой афоризм: “Чем привлекателен грех? Тем, что он вне закона, что он вроде благодати”. Именно, что летать-то – это вроде благодати.
Остальные герои романа всё-таки более или менее отвращаются, и если оказываются затянутыми в те тенёта, то они ими тяготятся. Например, буфетчик Соков, хотя и доверяет тому, что скажет Воланд, но боится ужасно и, в конце концов, уходит побитый, с исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Никанор Иванович Босой даже молитву запел, когда его привели на допрос; когда он видит Коровьева, то первое, что ему бросается в глаза, что предложение-то солидное, но что-то удивительно несолидное в его клетчатом пиджачишке и “в отвратительном, никуда не годном пенсне” (с разбитыми стеклами).
Секретарша председателя зрелищной комиссии Прохора Петровича Анна Ричардовна говорит – кота не стало, оказался толстяк, но морда-то у него кошачья. Варенуха – я не кровожадный, не могу я быть вампиром.
Даже Римский, несмотря на устойчивую ненависть к Лиходееву, но, увидев эти признаки тления на груди у Геллы, падает в ужасе и оказывается совершенно поседевшим в одно мгновение. Сосед Маргариты Николай Иванович вызывает у Воланда отвращение – “вот кого я отпущу с удовольствием, настолько он здесь лишний”, то есть он не имеет и в нем области. Дело в том, что Николай Иванович вовлечен в это дело блудной мечтой и блудная мечта не покидает его до самого конца, поэтому он ловит в воздухе “Венеру” (все ту же Наташу) раз в году и говорит – “зачем я, дурак, не улетел с тобой?”
Чему же верить в романе? Да ничему. Это правдивое повествование, как представляется в тексте, всё искажено дьявольской перспективой (на это тоже никто не обратил внимания).
Особенно это видно по фигуре Левия Матвея. Мы помним, что когда он появляется во вставном романе, то у него “нехорошая улыбка, обезображивающая лицо” (особенно в последней сцене с Понтием Пилатом). И опять — плохая улыбка; и смягчаться он стал, узнав, что Иуду зарезали, то есть, нет главного качества христианина – любви к врагам. Внешность Левия Матвея: сказано – он чёрен, оборван, покрыт засохшей грязью и смотрел по‑волчьи, исподлобья. Но, когда он является Воланду на стене дома Пашкова, то есть старого здания бывшей Ленинки, то его портрет — уже не во вставном, а в основном романе, — оборванный, выпачканный в глине (а там — покрыт засохшей грязью), мрачный (а там — смотрел по волчьи) человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.
Значит, основной роман в перспективе Воланда продолжает роман вставной. Ибо все признаки совпадают. Но это не всё. Об этом примерно написал Блок, у которого два стихотворения под названием “Демон”; и во втором “Демоне” сказано:
И, онемев от удивленья,
Ты узришь новые миры —
Невероятные виденья,
Создания моей игры…
Так вот, “создания демонской игры” — мы сейчас их‑то и разбираем. Спектр настроения Левия Матвея – тот же, что и в основном романе. Первое, с чем он является, – недружелюбный взор; второе – дерзкий ответ, конечно, с точки зрения Воланда; третье – поражение в словесном поединке.
В словесном поединке, где Воланд говорит, что, может, ты захочешь срезать с земли деревья, людей и всё живое, чтобы наслаждаться светом, — ведь это аргументация Достоевского. Когда Иван беседует с чёртом, то чёрт объясняет, почему он не “рявкнул осанну”, когда видел воскресшее Слово: “Я сам видел воскресшее Слово, Которое возносилось на небо, неся на персях душу одесную распятого разбойника; слышал истерические взвизги херувимов и уже хотел рявкнуть осанну, но не рявкнул, так как подумал, что тогда исчезнет необходимый минус; не будет никаких событий, в том числе и газет, потому что кто ж тогда будет на них подписываться?”
В своё время эта сцена была внимательно прочитана редактором “Русского вестника” Николаем Михайловичем Любимовым; и, хотя Достоевский печатался в бесцензурной печати[2], он поставил Достоевскому на вид, что, может, стоит выкинуть “истерические взвизги херувимов”, а дадим хотя бы “вскрики”. Достоевский отвечал – “да ведь это же дьявол говорит, он иначе говорить не может” (то есть Достоевский пишет настоящего дьявола).
Таким образом, этот диалог просто переписан с Достоевского, как, между прочим, и бывший рыцарь, то есть Коровьев, который тоже сочинил какой-то “каламбур о свете и тьме”.
Как развивается спектр настроений Левия Матвея в перспективе Воланда, то есть в создании его игры? После поражения в словесном поединке Левий Матвей впадает во всё большее озлобление – говорит, всё больше озлобляясь; затем затихает. Наконец, мольба Левия Матвея к дьяволу – “он просит, чтобы ту, которая любила его и страдала из-за него, взяли тоже”.
Вся эта сцена по тону перенесена из романа вставного. Во вставном романе Понтий Пилат говорит Левию Матвею – “ты называешь себя Его учеником, но не усвоил ничего из того, чему Он тебя учил”. Левий настаивает (уже в основном романе), “озлобляясь”, что “я не раб, я Его ученик”.
В чём заключается главная и последняя клевета дьявола? В том, что в так называемом “свете”, который ему ненавистен, люди не преображаются, они остаются прежними; они так же остаются запачканными глиной; они так же остаются всё в тех же своих страстях, всё в той же своей злобе и абсолютно не просвещенные светом изнутри.
Мы видели, что дьявол может внушать. Поэтому, какое отношение дьявола к писателю и к писательству, к писателям вообще?
Когда писатели идут провожать Берлиоза без головы, Маргарита спрашивает Азазелло – “Вы их всех знаете?” Тот отвечает – “всех до единого”.
Писатели все до единого дьяволу известны. Почему? Писатель даже не большой, но всё-таки творящий, обладает творческими энергиями; творческие энергии – это всегда энергии Духа Святого. И поскольку сам дьявол их не получает, он может их только заимствовать и именно у человека, которого он же сам сбивает с пути. Поэтому нужен соблазн дьявола и, прежде всего, над людьми творческого склада.
Конечно же, дьявол соблазняет, но не только соблазняет – не надо забывать, что дьявол не свободен, он действует только там, где ему попущено. В вариантах романа это проступает резче; был вариант, где Мастер спрашивает Воланда – “разве Вам могут приказать?” — и тот отвечает: – “о, да! Приказано отвести Вас”.
Каким образом даже Воланд как бы не торопится употребить свою власть? Это загадочный эпизод с Фридой. Эпизод с Фридой – это собственно слегка переиначенная гётевская Гретхен; это именно внебрачно забереневшая и убившая своего ребенка, убившая платком (задушила) и с тех пор этот платок подают ей каждое утро (она пытается этот платок уничтожить).
Когда Маргарита собирается оказать ей благодеяние (плата самой Маргарите за услуги на балу), то она говорит – “я хочу, чтобы Фриде перестали подавать платок”. И тут Воланд употребляет загадочное слово “взятка” – “она что, Вам взятку дала?” Выразился он иначе – “я думаю, что получение Вами взятки от этой дуры Фриды является невозможным, это несовместимо с Вашим королевским достоинством”.
Фрида‑то действительно – дура, ведь она хочет забыть; она хочет забыть, а ей надо помнить и просить – вопль-то достает и из ада и первым, к кому ей надо обращаться, — как раз к ребенку, к ребенку, который невинен и потому принят Господом.
Вместо этого Маргарита выхлопатывает ей окончательное забвение и, стало быть, окончательный ад. Тогда Воланд намекает ей, что, может быть, с Вашей стороны это психическая ошибка? Вот он и спрашивает её: “Вы – человек исключительной доброты, высокоморальный человек?” И та отвечает, что – “я легкомысленный человек; я попросила за Фриду, потому что имела неосторожность подать ей твердую надежду и теперь она верит в мою мощь и если я не удовлетворю ее желание, то не буду знать покоя всю жизнь” (тогда как только она собиралась утопиться, значит, речь о жизни вечной). То есть, её ходатайство продиктовано абсолютной оголтелой, самопожирающей гордыней и вот эта гордыня для Воланда понятна. Воланд и отвечает – “а тогда понятно”.
И когда Маргарита говорит Фриде “величественно”, именно как бутафорская царица, что “тебя прощают и перестанут подавать платок”, то Фрида простирается перед нею крестообразно, а после этого мелкие бесы ее утаскивают.
Крестообразно – это последнее напоминание о кресте. Но, конечно, для Маргариты это напоминание проходит бесследно, креста она не помнит, не знает и не признает.
В романе Коровьев налаживает кружок хорового пения и поют они “Славное море”, то есть они поют о том, как бежать из каторги.
Шилка и Нерчинг не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала[3].
То есть, жизнь – каторга и как-то с этой каторги надо бежать. Конечно, это тоже советует дьявол – от себя не убежишь. Но в любом случае он настраивает на эти мысли: здесь каторга неизбывная (по выражению Солженицына “замордованная воля”) и дьявол навевает мечту о бегстве с каторги.
Здесь также, на мой взгляд, есть и литературная аллюзия – и снова из Достоевского. У Достоевского в “Преступлении и наказании” Свидригайлов, ещё будучи слугой дьявола, предлагает Раскольникову бежать заграницу (“а вопросы человека и гражданина — побоку”, — добавляет он ехидно), а уж в качестве альтернативы – самоубийство. Но потом, на пути к покаянию, он уже говорит (обращаясь к Санд) иное: “У Родиона Романовича две дороги: или пуля в лоб (здесь уже это явно вариант тупиковый, да и несвойственный Раскольникову – ему “слишком жить хочется”), или по Владимирке (то есть на каторгу – В.Е.). А выйдет Владимирка, так ведь он по ней, а Вы – за ним? Ведь так?” (“Преступление и наказание”, ч.VI).
Иными словами, путь на каторгу – путь искупления (“страдание принять и грех искупить – вот что надо!” – слова Сони), и он‑то оказывается истинным – и спасительным.
[1] Малосведущие люди не задают вопросов, они сразу же знают ответы.
[2] “Русский вестник” был бесцензурен – только внутренняя цензура редактора.
[3] у Булгакова – “не догнала”.