Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.
Лекция №2.
Василий Васильевич Розанов: рубеж веков – рубеж менталитета. “Выходец из мерзости запустения”.
В романе Достоевского “Подросток” Макар Иванович дает напутствие Подростку и говорит ему так: “Ты, милый, Церкви святой ревнуй (а “мальчишка” 20‑ти лет, почти безбожник), аще позовет время, то и умри за нее. Ты не бойся, это не сейчас; сейчас-то ты об этом не думаешь, после может подумаешь”.
Это сказано в 1876 году и проверяется легко по делу “долгушенцев”, а у Достоевского – “дергачевцев”, то есть “мальчишка” из “Подростка” 1856 года рождения. Розанов – ровесник “Подростка”, так как Розанов 1856 года рождения. Родился он в Костроме.
Стало быть – “аще позовет время, то и умри за нее” – это пророчество, обращенное именно к этому поколению, то есть поколению, рожденному сразу после Крымской войны; следовательно, оно относится и к Василию Васильевичу Розанову.
Розанов – младший ребенок в семье; отец (рано умер) – чиновник из разночинцев и мать из дворянского рода Шишкиных, чем она очень гордилась. Детей в семье много – Розанов ещё мальчик, а старший сын Николай закончил университет. После смерти матери Николай возьмет на себя воспитание всех своих братьев (сестра Вера умерла 19‑ти лет). Как вспоминает Розанов – “Прекрасная Верочка умерла так рано и после ее смерти окончательно все потускнело, посерело и замусорилось”.
Брат Розанова Николай Васильевич только позднее приобретет некую ответственность, а в юности (Розанов помнит брата еще студентом) он таскал из дома даже детское белье на продажу — иначе не на что посещать публичный дом.
Надо вспомнить менталитет ребенка: ведь старший брат стесняется матери, а брата-карапуза нет.
Это настроение, которое формировало Розанова.
И другое настроение, что живут они по необходимости уединённо, потому люди окружающие отворачиваются от чужого горя. Как написал Лесков почти в эту же эпоху, что “это подлое, но очень практическое правило” (точно так же отворачиваются от заразных болезней).
Розанов рассказывает, что какие-то старые‑престарые связи, может быть, ещё при жизни отца или, может, какое-то дальнее родство, но в этой же Костроме есть хорошие благополучные знакомые и его отводят к этим благополучным знакомым, чтобы хоть немного ребенка утешить; а ребенок не утешается.
И тут проявилось первое дарование. Многие люди все-таки желают лучшей жизни, лучшего места, то есть, как в Евангелии – люди занимали первые места (см. Лк.14.7). А есть люди, которые имеют дар – стремиться только на свое место, то есть каким‑то немыслимым чувством, не зная Писания, не зная Бога (въяве), но каким‑то тайным чувством они чувствуют гармонию божественного домостроительства, они чувствуют тайну мира и они страшатся ее нарушить.
Розанов вспоминает, что когда его отводили к этим знакомым, где все чисто, выкрашено и так далее, а он стоял и смотрел на все это благообразие (притом именно стоял, держась за какой-то стул) и плакал. Хозяин дома, чтобы утешить ребенка, показывал ему альбом с какими-то средневековыми рыцарями, а я, говорит, хотел домой. Дома, говорит, “были сор, ссоры, курево, квас и постоянная опасность быть высеченным”.
Третий, тоже характерный эпизод. Мать Розанова была верующей: она была измученным, но искренне верующим человеком. Он ей иногда читал те еще “жития для народа”, например, Гурия, Самона и Авива, сам, правда, не всегда помнил, Самон или Симон. Но, предчувствуя конец, мать посылает ребенка к священнику и, причем, к своему духовнику – мол, сбегай, Вася, к отцу Александру, исповедаться и причаститься хочу. Мальчик бежит к священнику, а тот с раздражением отвечает – я же ее две недели назад исповедовал и причащал (в синодальный период говели один раз в год). А мальчик продолжает – очень просит, сказала, что скоро умрет. Так ведь две недели, сказал священник с раздражением и так и не пришел.
Мальчик все рассказал дома. Мать ничего не сказала и вскоре через несколько часов умерла.
Вот откуда берутся антиклерикалы, вот откуда берутся антиклерикальные настроения и вот откуда берется улюлюканье; когда “потянут”, так сказать, то лучшие люди никогда не возмущались – заслужили – не я, так мой собрат, а ответственность у нас круговая.
Об этом Розанов и напишет, что “я вышел из мерзости запустения – написать бы вот на моей могиле – “выходец из мерзости запустения””.
Розанов XX-го века, оглядываясь на прошедшее, давно прошедшее (plus quam perfect), и на прошедшее, недавно прошедшее (перфект и имперфект), сказал так, что “до знакомства с домом “бабушки” (Александры Адриановны Рудневой – матери его второй жены), вот откуда взял вторую жену, мир был для меня не космос[1], а хаос, а в иных случаях просто дыра. И вот я встретил дом, где-то на окраине в Ельце, и уже дальше начиналось “за Сосну”, где все было благородно. Вот с этой бедностью, с этими грустными, без конца грустными воспоминаниями, я увидел благородных людей и благородную жизнь. Они нуждались во всем: в дровах к первому числу, в судаке к обеду. Но они были счастливы; они были счастливы тем, что ни против кого не грешат, то есть никому не завидуют и не против кого не виновны”.
Таким образом, мир был хаос и в решительном случае – дыра. Дальше начинается другое. В XX‑м веке Розанов будет оглядываться и понимать, – чту было там. Ещё в Костроме его отвели в гимназию и в первом классе ему сообщили следующую истину в последней инстанции: я – человек, хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба. Ничего не было сказано не только о Христе, но даже и о малой родине: что вот у нас течет речка Свияга, что вот у нас Кострома, что вот у нас Ипатьевский монастырь, из которого, хоть и номинально, но пошла нынешняя династия и так далее.
“Как Символ веры, как глаголы свыше я услышал – я человек, хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба”. Именно из таких гимназий и выходили безбожники.
После смерти матери старший брат забирает младших и они перебираются в Симбирск. Розанова отдают в симбирскую гимназию и в этой гимназии каждую субботу учеников водят к портрету царя и каждую субботу заставляют петь “Боже, царя храни”. (Из такой гимназии выходят революционеры). Это было нужно инспектору гимназии и директору гимназии, чтобы выслужиться перед губернатором Еремеевым.
В результате такого подхода у детей постепенно развивался нигилизм и Розанов это вспомнил. Розанов прекрасно знал, что люди учатся всю жизнь и поэтому нисколько не смущаясь напишет, что, учась в университете, он на лекциях “ковырял в носу”, а отвечал по шпаргалкам.
Но в университете, где-то на последнем курсе, брат показал ему одну редкую публикацию, что ведь и Николай I не одобрял этого ежесубботнего пения – “вот как-то он шел по дворцу и заглянул в одну комнату и увидел, что там великие княжны-подростки[2] поют хором “Боже, царя храни”.[3] Он остановился на пороге, дослушал их до конца, а потом подошел и сказал ласково и строго, что вы хорошо пели, и я уверен, что это из доброго побуждения, но удержитесь вперёд. Это священный гимн, который поют и редко по очень серьёзному поводу”.
Розанов свидетельствует, что у нас всякая толпа по поводу и без повода поет “Боже, царя храни”.
Стало быть, Симбирск – это родина его нигилизма. Позднее старший брат нашел место повыгоднее и все они переехали в Нижний и гимназию Розанов закончил в Нижнем Новгороде.
Таким образом, детство и юность Розанова прошли в Поволжье, то есть Кострома, Симбирск и Нижний Новгород (прямо по местам Островского: Кострома – это Калинов, Нижний Новгород — Бряхимов).
Потом Розанов поступит в Петербургский университет и, к частью, в этом университете он потихоньку будет попадать в хорошие руки. Розанов в гимназии несколько раз оставался на второй год, до такой степени, что когда заканчивал гимназию, то уже давно был военнообязанным. Поэтому брат отправил его к воинскому начальнику, который его долго ругал, а потом сказал – напишите такое-то прошение и подпишите задним числом (за 2-3 года).
Поэтому позднее, оглядываясь назад, Розанов понял, что эти слова о “полицейском государстве” в России сильно преувеличены. Что на самом деле полно хороших людей, но как-то так поставлено дело, что этот нигилизм, разраставшийся еще в детстве, не видел хорошего.
Точно так же, в провинции, когда читали петербургские журналы Благосветлова[4], например, или Стасюлевича “Вестник Европы”, то есть “господ с направлением”, то они были уверены, что это пишут какие-то пьяные гимназисты, и что это всё у них – “с товариществом, с простотой и с бедностью”.
Но когда Розанов приехал в Петербург, то увидел, что у Благосветлова не просто двери черного дерева, а с золотой инкрустацией и что при дверях у него стоит швейцар‑негр, выписанный прямо из Африки. Он увидел, что даже государственный контролер Тертий Иванович Филиппов в оппозиции, а его протеже Кутлер[5] с большим сочувствием говорит “о взрывчатых коробочках”.
Студенческие годы Розанова пришлись на 1 марта 1881 года, то есть убийство Александра II. Но еще в 1880 году Розанов совершил поступок, который повлиял на всю его жизнь, на весь его менталитет, но он же его и вразумил. Розанов женится на Аполлинарии Сусловой — только за то, что она была любовницей Достоевского (причина в том, что в 40‑е – 50‑е годы XIX‑го века национальный менталитет начинает съедать литературщина).
Аполлинария Суслова 1843 года рождения, а он 1856 года, то есть он женится на женщине на 13 лет старше, уже очень пожившей, очень, как говорили при Советской власти, “помятой при выгрузке” (Розанову — 24 года, а Сусловой — 37 лет). Как бы “дыра” в его жизни делается все более зияющей, и он начинает уходить в свое писание. Розанов начинает писать сразу после университета и вступает собственно в литературу как философ и издает трактат (толстый) “О понимании”[6].
Трактат “О понимании” – это “думать, думать, думать – этого всегда хотелось”, но в области практической жизни у Розанова была сплошная дыра. Суслова уже в зрелые годы была невозможного характера, да и в молодости была тоже не из легких. “Игрок” Достоевского с этой Полиной – весь с нее.
Дурной характер бывает по разным причинам, так как это — некое ведьмино свойство (ср. повесть Достоевского “Вечный муж”[7]). То есть это как раз из того же разряда, что и Наталья Васильевна. Они могут быть без всякой красоты, но тут – особый дар, это дар “владычества”. Дар владычества Достоевский уже после всего увидел, изъял, как бабочку на игле, и рассмотрел.
У всякой живой души, во всем потомстве Адамовом есть воля естественная, которая может быть очень развращённой, и есть воля выбора. Поэтому против этого дара владычества лекарством является – выйти честно замуж за человека, который сильней тебя; но это надо выбрать. (Суслова всегда каким-то звериным чутьем ищет человека в “несчастье”).
Другое. В результате исповеди, причащения, внутренней работы над собой – постепенно это качество преображается: оно остается как твердая воля, как обаяние, как умение, так сказать, пользоваться своим преимуществом; но оно перестает быть бесовским качеством.
Розанов, во всяком случае, всего этого не увидел; он увидел, как эта ведьма вцепляется всеми ногтями в лицо (это был ее один из излюбленных приемов). Но конец вышел не совсем ожиданный, то есть, и враг не дремал (по Божьему попущению): он просто подставил Сусловой еще одного мальчика – ученика Розанова, который был уже преподавателем гимназии.
Суслова и сбежала с этим “гимназистом”, а возвращаться было некуда. Розанов вскоре переехал — и переехал в Елец.
Развод Розанова был узаконен только на Поместном Соборе 1917-1918 года (Суслова не давала развода). Доказывать прелюбодеяние было очень муторно,[8] так как надо было добывать улики прямым путем с помощью свидетелей. И этим дело безнадёжно захламлялось.
Впоследствии, когда уже Розанов жил в Петербурге, к нему пришел порядочный человек, сапожник, который пришел к нему советоваться, так как он случайно женился на дочери швейцара из очень высокопоставленного дома. И этой девчонке, которая была уже не девственницей, родители говорили, что “ты хоть постой за венчаньем, а потом делай что хочешь”. Расписавшись в церковной книге, она немедленно завела себе любовника, а мужа оставила ни с чем. Муж-то и пришел к Розанову за советом и Розанов был вынужден ему засвидетельствовать, что “святая Церковь развода вам не даст”. Потому что это тягостная для Церкви связь с государством приводила к тому, что каждая бумажка, которая прошла, так сказать, нумерацию, она сразу становится как бы законом.
И началось это даже не в синодальный период, а началось в эпоху Константиновскую. Василий Великий внутренне этому сопротивляться не мог, поэтому в каноническом послании Василия Великого читаем, что “прелюбодеяния жены достаточно для развода, а прелюбодеяния мужа не достаточно”[9]. В эпоху Василия Великого действует Римское гражданское право. По Римскому гражданскому праву при разводе жене возвращают ее приданое, а если жена – бесприданница, то ей ничего не полагалось.
Розанов переезжает в Елец преподавателем гимназии, но его жизнь опять “замусорилась”. То есть, приятельские сборища, игра в карты и постоянные папироски – Бога в его жизни нет. Но в безбожии Розанов разочаровывается тоже в университете, то только как бы с конца – вот, мол, “Бог тяжелым утюгом гладит человека и разглаживает морщины”, но опять об этом он догадается в XX‑м веке (1912 год).
А пока получилось в высшей степени промыслительно и по внешнему взгляду почти случайно. Его приятель по гимназии жил “на квартире” в доме, где была бабушка лет 55‑ти, где была ее дочь, молодая женщина, лет 27‑ми, и где была 7‑летняя девочка Санечка. Однажды Розанов застал, когда молодая женщина плачет над гробом чужого человека – над квартирантом. Он вздрогнул; прямо по Аристотелю, жизнь началась “с удивления”, что оказывается, можно плакать над гробом чужого человека, оказывается, что слезы есть.
С этого момента Розанов начинает опоминаться и именно как блудный сын, начинает медленно‑медленно приходить в себя. Они знакомятся с этой молодой женщиной, и он ей рассказывает о себе все, а она ему. Ее “всё” заключалось в том, что она впервые полюбила 14‑ти лет и, притом, в 14 лет ее взяла из гимназии мать, потому что ей поставили по поведению четверку. Ей не понравилось, что учитель как-то сильно наклоняется над ее партой, и она стала смазывать край парты чернилами, поэтому и поставили четверку по поведению. Так как у бабушки были взгляды старозаветные, поэтому для девочки четверка по поведению – это что-то из ряда вон выходящее (намёк 7‑ю заповедь).
С 14‑ти лет она полюбила своего первого мужа и сказала, что “с 14‑ти лет я положила веру в этого человека“, а в 17 лет их обвенчали. Со своим мужем Михаилом Бутягиным она, видимо, была знакома с детства. (Муж уже к этому времени поступил на службу, а был братом её подруги по гимназии).
Идет, как пишет Розанов, “волшебный роман”, который длился года четыре: рождается девочка и в честь бабушки ее называют Александрой. Молодая женщина (девочка-жена) была расположена к дяде Дмитрию Адриановичу, к сестре мужа Лизе Бутягиной и к другим родственникам, а к матери равнодушна.
Но вот её муж начинает слепнуть, слепота усиливалась, лечение не помогало: он коротко и буйно помешался и умер. Она 21‑летней осталась с двухлетней дочерью, причем без средств – пенсии муж не выслужил. Затем начались грустные воспоминания, нужда, девочка растёт и, главное, вся жизнь затянулась как бы “серым флёром”, и впереди для себя она ничего не представляет и ничего не ждет. А счастливы они, потому что никому не завидуют и даже не думают, почему другой счастливей нас и “за чту нас так”.
После того, как они друг другу во всём признались, они ещё поменялись крестами: Розанов говорит, что в меня вошла часть ее души, спокойной и ласковой, а в неё – часть моей.
Мать очень быстро догадалась обо всём и тут началась дружба молодой женщины с матерью. Во-первых, дочь от нее не скрыла, что Розанов женат. По‑настоящему церковным человеком была бабушка и она пошла исповедоваться к своему духовнику, соборному протоиерею, и тот сказал – всё, что угодно, но не бросать как есть, потому что после твоей смерти, например, они будут жить “так”. Поэтому всё что угодно, но что-то, засуча рукава, делать.
Выход нашел брат покойного мужа Иван Павлович Бутягин, который сказал, что “я мог бы обвенчать за закрытыми дверьми Варвару Дмитриевну и Василия Васильевича”. Рядом сидит благочинный и говорит – “да разве можно, женатый человек, ты о чём?” А он в ответ – “отец протоиерей, я знаю каноны так же хорошо, как и Вы. Я ничего не должен знать об их прошлом и настоящем, кроме одного – я должен знать свободное согласие обеих сторон”. Тот посмотрел так внимательно и истово и сказал, что “по канонам, конечно, так”. (По правилам синодальной эпохи человеку (служащему), чтобы жениться, надо было получить разрешение начальства).
Иван Павлович обвенчал их; так как был настоятелем домового храма сиротского приюта, то и обвенчал их в этом храме в каникулярное время, когда нет никого. В качестве свадебного подарка он подарил Розанову требник, по которому их и венчал.
Став мужем и женой, они договорились предварительно, что он немедленно возьмет себе перевод в другой город той же губернии; и Розанов переводится в Белое. Варвара Дмитриевна опять не роптала. Она говорила так: “Бог не дал мне твоего имени, а подписываться старым мужним я тоже не могу и не должна”. Поэтому она подписывалась одним крестильным именем – Варвара, а он смеялся, что так подписываются члены царской фамилии.
Началась новая жизнь и, притом, началась и его литературная новая жизнь. Он, вдруг, с этим счастьем, которое она ему дала, почувствовал всплеск творческих энергий; и выходят одно за другим: “Сумерки просвещения”, то, что он посвящает “нашим несчастным гимназистам”; “Литературные изгнанники”, о таких людях, как Страхов, как Константин Леонтьев.
В отличие от левых деятелей, вроде Благосветлова, он пишет о людях, у которых вся жизнь, “как несчастье и горе”; он сделался до такой степени отзывчив на чужое горе, что это сразу же пошло в его писания. Розанов сделался творцом абсолютно новой формы (ближе всего по литературному облику к нему Иоанн Шаховской). Розанов пишет как бы полу‑публицистику, полу‑философию, где-то немного социологию; но он пишет перед лицом вечности, на фоне вечности и в том свете, который мы назвали “В свете Христовой правды”.
Путь в Церковь у Розанова, конечно, пошел через второй брак. Как он вспоминает про Варвару Дмитриевну, “что когда она не разговаривала со мной, она молилась. И столько времени видеть перед собой молящегося человека — как бы это могло меня не воспитать”. Потом уже он замечал многое другое. Например, то, что Варвара Дмитриевна всегда вставала на полчаса раньше его, а он привык работать по ночам; и прочитывала то, что он написал за ночь. У нее было чутьё; она не понимала по существу, то есть, какие там у него аллюзии и так далее; но она слушала тон и где чувствовала энергию, как бы горение и мысли и чувства, то ничего не говорила; а если чувствовала, что написано вяло и без огня, то она говорила, что “у тебя язык заплетается“. Розанов прислушивался к этому и начинал переписывать.
Именно тут совершается настоящий брак во Христе. Некоторое время они живут в провинции, но Розанов уже приобретает всероссийскую известность, и, наконец, они переезжают в Петербург. Более того, он сообщает о своем семейном положении первенствующему члену Синода митрополиту Антонию (Вадковскому). Антоний Вадковский не посрамил имени Русской Православной Церкви – он преподал им свое благословение (тайное) и убрал исповедь-свидетельство Розанова в несгораемый шкаф. Промыслительно то, что эта бумага пережила революцию, пережила все гонения, все эвакуации и уцелела – ее достали в 1996 году.
Розанов в Петербурге пытается как-то оформить брак, потому что его дети, как незаконные, получают отчество по имени крестного отца и фамилию, образованную из имени крестного отца. Например, его любимая дочь Таня писалась до 1918 года – Татьяна Николаевна Николаева, так как крестным был Николай Николаевич Страхов.
Розанов в это же время пишет двухтомник “Семейный вопрос в России”. Этот труд стал таким человеческим документом, что его читали все члены философско‑религиозных собраний и значительная часть депутатов Всероссийского Поместного Собора. Целых три положения Собора касаются семейного вопроса и, в частности, бракоразводных дел. (Против выступал Вениамин Федченков, но не смог найти себе союзников даже среди крестьян).
В 1896 году от знаменитого издателя “Нового времени” Алексея Сергеевича Суворина окончательно уходит Чехов; и как бы Суворин в свою любовь вместо Чехова принимает Розанова. Надо сказать, что Розанов не посрамил его упования и остался верен ему до последнего его вздоха[10] и посмертно тоже. То есть, Розанов пишет в “Новом времени” и пишет много.
Казалось бы, что Розанов вступает в тот фазис, о котором ранее он не мог даже мечтать, то есть постепенно он становится не просто не зависимым писателем, а что-то вроде властителя дум.
Лесков, например, не выдержал остракизма левой интеллигенции, а Розанов его не замечает. Чуковский и Горький ему напишут, что “Вы затравлены”, а он в ответ – “я это совершенно не замечаю, вот засел за нумизматику и хоть трава не расти”. Розанов становится и замечательным нумизматом и имеет деньги на приобретение старинных монет (в банке 35 тысяч).
В 1891 году скончался Леонтьев и Розанов налаживает отношения с его учениками: Говоруха‑Отрок, Анатолий Александров; а позже — Флоренский (в 1903 году). Начинает внимательно читать и пускать в хороший оборот славянофильскую мысль. Поэтому Розанова иногда относят к поздним славянофилам. (Вообще славянофильство настолько разнохарактерно, что какие-то ограждения могут быть только внешние, то есть, славянофильство – это то, что не западничество).
Но Розанов начинает изучать чужую уединённую мысль. В своё время (недаром он всю жизнь учился) он хорошо проработал Герберта Спенсера; после этого мысленно схватил его полное собрание сочинений и швырнул в самый дальний угол комнаты. Потом точно так же Розанов забракует Шопенгауэра, притом, даст свой критерий – “независимо от масштаба этого мыслителя, он для русского общества не полезен, так же как и Ницше”. Розанов напишет в 1912 году – “Вошел в моду Шопенгауэр и пессимизм стал фразой; вошел в моду Ницше и антихрист заговорил тысячью лошадиных челюстей”. (Модное сочинение Ницше не “Заратустра”, а “Антихрист”). Даже у Блока, человека уже другого поколения, (1880 года рождения) можно найти, что, мол, “у нас за плечами имена Толстого и Ницше, Вагнера и Достоевского”.
Розанов знакомится с Владимиром Соловьёвым и потом много про него напишет; знакомится с Толстым и сделает вывод – “даже при гениальности, умным‑то человеком быть не мешает”.
Розанов среди своих друзей и современников обнаруживает “литературных изгнанников”. Какого-нибудь Шперка, который умер молодым, почти ничего не опубликовав. То есть, Розанов был внимательный мыслитель.
Наш рубеж веков, можно сказать – это начало преобладания внимательных, думающих, рассуждающих, вдумчивых людей. Насколько наши 60‑е, 70‑е, 80‑е годы – время каких-то тостов, собраний, каких-то пустопорожних речей, настолько отличается начало века. Почему стали возможными философско-религиозные собрания: их первое качество – всем хотелось больше слушать, чем говорить. К рубежу XIX‑XX-го века, наконец, относится проснувшееся в русском обществе умение слушать. Такой же вдумчивый, уединённый мыслитель Романов, он же Рцы[11], знакомится и сближается с Розановым.
Рубеж веков немного напоминает наше брежневское время, когда “по кухням”, то есть в интимной, неофициальной обстановке, люди учились общаться друг с другом, выслушивать друг друга, развивать какие-то философемы, давать собеседнику договорить. Словом, когда из жизни ушел митинг и, в том числе, митинг диссидентский, пришло искусство рассуждения, а вслед за ним придёт искусство медленного чтения.
[1] От греческого космео – украшаю.
[2] У Николая I было много детей.
[3] “Боже, царя храни” – это музыка Львова, а стихи Жуковского. Гимн вышел в 1832 году.
[4] Редактор левого журнала.
[5] Впоследствии Кутлер был “хорошо принят” большевиками, помогал им “наладить финансы”.
[6] Трактат “О понимании” был издан в 1894 году, а писался несколько лет и был закончен в 1889 году.
[7] Повесть написана сразу же после “Идиота”, то есть примерно в 70-е годы.
[8] См. роман “Анна Каренина” – сцена беседы Алексея Александровича Каренина с адвокатом.
[9] См. Василий Великий, правило 9‑е. Василий Великий со ссылкой на “обычай”, предписывает жене всемерное снисхождение.
[10] Суворин скончался в 1912 году от рака горла.
[11] Наименование буквы “Р” в русском алфавите.