Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.
Лекция №17 (№52).
Последний НЭП. “Эйфория” советской литературы и конец эйфории.
- Что такое Союз Писателей? Его организация, “цели и задачи”.
- Советская действительность и НЭП; тактика подкармливания и приручения. Московские главы “Мастера и Маргариты”.
- Пятерка “придворных писателей”. Ее дальнейшее существование.
- Загадка возвращения Горького (1928-1929 годы). Загадка “самоубийства” Маяковского (30 апреля 1930 года).
Союз Советских Писателей (ССП) называется у Михаила Булгакова МАССОЛИТ[1], то есть массовый союз литераторов. Союз Писателей был организован в 1918 году летом (а не в 1934 году); и иногда утверждают, что организатором был Горький – это очень не точно.
На самом деле Всероссийский союз писателей был организован ещё в 1918 году и Горького туда пригласили; по уставу Союза требовалась рекомендация двух членов Союза — так рекомендацию Горькому дали Ю.К. Балтрушайтис и В.Ф. Ходасевич (осенью 1918 года). А в 1934 году был организован другой союз – Союз советских писателей (ССП), под жестким государственным контролем, и вот его‑то организатором и считается Горький. А тот, первый, Союз давно уже был распущен – прекратил своё существование.
ССП – государственное дело; и оно было направлено на то, что нужно было избавиться от неисправимых индивидуалистов, тех, которых Блок когда-то назвал “носителями одиноких восторженных состояний”[2]. Всех остальных, которых нельзя было, так сказать, “загнать в табун”, нужно было выслать. В принципе, Петр I делал то же самое: разве не он разделил все население страны на “регулярных” и “подлых”? Так вот, надо было этих, так называемых, “оставшихся” писателей записать (переписать) в регулярные, а для этого их надо было загнать в определенные организации: Дом писателей, Дом искусств, Всемирная литература.
Организатором “Всемирной литературы” был Горький, но только номинально, так как там работали Гржебин и Тихонов (он же Серебров).
Как же загнать? – прежде всего, голодом, то искусственным, то естественным. То же самое Ленин писал не только про писателей, но вообще про всех жителей страны, что вот наше главное оружие – хлебная карточка. Этой хлебной карточкой пользовались все: и Мандельштам, и Ирина Одоевцева, и до поры до времени Георгий Иванов. То есть, был устроен этакий лагерь. Впоследствии эти все принципы лагерной жизни, в том числе “бригадный подряд”, будут восприняты из этих первых лет Советской власти.
Кроме круговой поруки, она же “бригадный подряд”, кроме хлебной карточки, она же “котловка”, существовали еще два полулегальных способа выживания – это взятка и протекция.
Владислав Ходасевич, уже за границей, писал в “Некрополе” (“Город мертвых”), статья “Памяти Горького”: “Самого Горького осаждали посетители: по делам Дома искусств, Дома литераторов, Дома ученых, Всемирной литературы. Приходили литераторы и ученые, петербургские и приезжие, приходили рабочие и матросы просить защиты от Зиновьева – всесильного комиссара Северной области (включая Петербург – В.Е.). Приходили артисты, художники, спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки, квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных. Словом, всё, чего нельзя было достать без протекции.
Горький выслушивал всех и писал бесчисленные рекомендательные письма. Только однажды я видел, как Горький отказал человеку в просьбе – это был клоун Дельвари, который просил Горького стать крестным отцом его будущего ребенка”.
Были, конечно, и взятки. Волошин писал, что как только большевики взяли власть, как тут же преобразовались в чиновников, притом сильно возросло по сравнению с дореволюционной порой взяточничество.
Весь 1919 год и весь 1920 год шла насильственная мобилизация в Красную армию (и не только по деревням, но и по городам), в которую чуть было не взяли и Ходасевича. Одна из врачебных комиссий, через которую проходили призываемые на фронт, брала взятки: нескольких врачей расстреляли, а людей, или освобождённых, направили на переосвидетельствование и новая комиссия признавала всех годными к строевой службе, не обращая внимания ни на что. Ходасевич с испугу лег в санаторий, но это не помогло – дали два дня, но он встретил Горького, который велел ему написать заявление и сам повез это заявление Ленину — Ходасевича отпустили. Горький посоветовал Ходасевичу переехать в Петербург, где мобилизация была менее интенсивная.
Людей, отказывавшихся служить в Красной армии, расстреливали. Например, родной брат патриарха Алексия I расстрелян в 1918 году; Анатолий Грандмезон, родной брат Евгении Леонидовны Четверухиной, тоже был расстрелян. Как сказал позднее Крыленко – “мы не шутки пришли играть”.
Таким образом, Союз Писателей создан в 1918 году, а в 1921 году Горький уехал за границу (членом Союза писателей была и Анастасия Цветаева, и ещё до отъезда Марины; а Марина уехала в мае 1922 года.). В результате, в стране к 1928 году действовали писатели либо прирученные, либо спрятавшиеся.
В стране вовсю процветал НЭП, который для тех, которые уехали за границу, был “последней мерзостью”. На самом деле НЭП был ещё и эйфорией. Без НЭПа (и тут Ленин прав) народ бы не выдержал; и, прежде всего, не выдержало бы так называемое общество: пока они все были в военном коммунизме во френчах и на голодных пайках, так на этом долго не протянешь. Но, ведь, зачем же тогда делалась революция – они же все хотели “пожить как богатые”. НЭП и дал возможность некоторым пожить как богатые. (Рекомендую прочитать две главы “Дело было в Грибоедове” и “Конец Грибоедова”. Обращает внимание тактика подкармливания – филеечка из рябчика, из дроздов, яйца кокотт с шампиньеновым пюре. Меню ресторанное – похлеще, чем кухня Шмелева).
К 1928 году Союз Писателей действует вовсю: фамилии поэтов и писателей – Павианов (то есть, происхождения от обезьяны), Богохульский, Иоган из Кронштадта, поэтесса Штурман Жорж (намёк на Жорж Санд). Союз Писателей работает вовсю: у всех членские билеты МАССОЛИТа (писательский городок Переделкино основан тогда же, в 20-е годы.).
Все, кто мог, разбились на две социальные группы. Одни ушли в глубокое подполье и там стали создавать подпольную литературу. К этой группе фактически принадлежал и Михаил Афанасьевич Булгаков, хотя его положение было особое. В подполье ушел Константин Вагинов.
Дорога из подполья была либо в ссылку, либо расстрел. В ссылке побывал и Лосев и Михаил Михайлович Бахтин. В “Козлиной песни” Вагинов описал Бахтина под фамилией Костя Ротиков, который исследовал поэмы о сифилисе разных писателей эпохи Возрождения.
Те, кто не в подполье, те – в Союзе Писателей. В Союзе Писателей, кроме тех которые вернулись в потоке сменовеховцев, состоят люди сдавшиеся. Не надо думать, что все стрижены под одну гребенку – там разные люди. Там такие люди как Корней Чуковский и Пастернак, тот же Алексей Толстой и Тихонов (он же Серебров), давно уже отстраненный от Всемирной литературы, которую он организовывал; в Союзе Писателей – Серафимович, автор “Железного потока” и так далее (то есть, это – младшие современники Блока).
В Союз Писателей не попал и отказался от него автор антиутопии “Мы” — Евгений Замятин; и в 1932 году был выслан, но тогда, когда были исчерпаны все остальные средства.
Характерен разговор Сталина с Булгаковым в 1928 году. Сталин предлагал Булгакову официальный отъезд, притом Булгаков был достаточно независимо настроен и поэтому никогда не называл его товарищем Сталиным – всегда по имени-отчеству.
Разговор Сталина невозможно спутать, он сказал – Не хотите ли Вы уехать совсем? Что, мы уж сильно Вам надоели? И услышал в ответ, что “я много думал об этом, Иосиф Виссарионович, (Булгаков был военным врачом в армии Врангеля, но отказался от эмиграции) и могу сказать, что русский писатель вне России жить не может”.
Сталин тоже хорошо отвечал, что — Вы правы, я тоже так думаю. А куда Вы хотите? Ну, в Художественный театр. Говорит (Булгаков) – Да я просился — не берут.
— А Вы подайте заявление, я думаю – оно будет удовлетворено.
Заявление и было удовлетворено; и важно то, что Булгаков тоже был подкармливаемым: ему платили особую зарплату и в МХТ и в Большом театре. Булгаков состоял в репертуарной комиссии Большого театра и составлял оперные сценарии и получал персональную зарплату.
Когда все определилось, то каждый человек встал перед выбором. Выбор, который однажды сделан, приходилось возобновлять опять – это именно как в русской пословице: коготок увяз, всей птичке пропасть.
Алексей Толстой так же, как в своё время (при Анне Иоановне) некоторые князья, вынужден был стать шутом – шутом Сталина: надо было приезжать, изображать пьяного, потом, обливаясь холодным потом, спрашивать себя – заметил или не заметил. Но перед смертью Алексей Толстой с трудом (умер в 1944 году), но всё же исповедался у Николая Ярушевича, будущего Крутицкого и Коломенского, и причастился.
Пятерка придворных писателей.
Горький был писателем Ленина; осенью 1921 года он выезжает за границу по совету Ленина и, притом, настоятельному совету. Официальная оппозиция в это время, в первые годы Советской власти, была немыслима, даже Ленин позволить себе держать ее не мог.
Отношения Горького с Зиновьевым все ухудшались, и Горькому велели выехать за границу “для поправки здоровья”. Здоровье у Горького было на самом деле хорошее, туберкулез, который у него возник в результате попытки самоубийства, был основательно залечен.
Горький сначала поехал в Германию, где встретился с Алексеем Толстым, который еще не стал сменовеховцем, и с Есениным, уже женатым на Айседоре Дункан, но не успевшим вернуться. Потом Горький из маленького германского городка Саарова переехал в Италию, где снял виллу в Сорренто – мыс Амальфи, юг Италии. Горький настолько был человеком легенды, что даже Бунин путал, где живет Горький: на Капри или в Сорренто.
Перед отъездом Горький брал благословение патриарха Тихона. Еще в конце 1918 года, сразу же после Поместного собора, Горький успел стать духовным чадом патриарха Тихона, и патриарх Тихон благословил Горького на отъезд за границу.
Встретить это можно только случайно: это есть в воспоминаниях Елены Сергеевны Булгаковой, тогда еще Неёловой, когда она со своим вторым женихом Шиловским пришли к патриарху, чтобы получить для нее законный развод. Вот она и вспоминает, что увидели там патриарха Тихона, который шел вместе с Горьким и что-то тихонько ему говорил.
Порядки были такие, что для написания некролога о Ленине Горькому надо было получить спецразрешение. Он его, конечно, получил, так как он был признанным поэтом Ленина.
Сергей Есенин – поэт Троцкого.
Самоубийство его в последнее время стали считать “сомнительным” (см. публикации П. Лухницкого в “Русском вестнике”) — предполагают, что он был повешен уже мертвым. Скажем прямо, версия эта вызывает большие сомнения, так как известное стихотворение “До свиданья, мой друг, до свиданья…” было написано заранее и передано самим Есениным лично в руки молодому поэту Вольфу Эрлиху (†1937) с просьбой “прочесть потом” — за день до самоубийства. Впоследствии на могиле Есенина произошло несколько самоубийств.
Я в свое время хорошо знала Екатерину Павловну Васильчикову, которая была очень хорошей знакомой Софьи Андреевны Толстой – последней незаконной жены Есенина. Попыток самоубийства перед этим у Есенина было несколько (об одной пишет и Надежда Волькин).
Маяковский – поэт Дзержинского. Дзержинский умер от разрыва сердца, но после скандала с Троцким. Отставка Дзержинского была согласована на самом верху. В это время наверху шла страшная рукопашная схватка между четырьмя вождями: Зиновьев – это еще и великий организатор и создатель Коминтерна и которого Сталин лукаво именовал после смерти Ленина вождем партии; Бухарин – автор “Азбуки коммунизма” (начинающий вождь и имевший придворным поэтом Пастернака); Троцкий – в это время еще военный министр и великий оратор; и победитель-кавказец генсек, который ничем не был знаменит и никому не был известен. (Каменева уже отвели, хотя он и был председателем Совета народных комиссаров, но его уже в 1925 году заменили на Рыкова).
Когда в 1921 – 1922 годах шло “распределение поэтов”, то Сталин на личного поэта ещё права не имел. 1926 год – платформа 46-ти и политическое падение Троцкого, то есть самоубийство Есенина произошло до политического падения Троцкого. А так называемое самоубийство Маяковского произошло на пять лет позднее смерти Дзержинского.
В 1926 году был убит Слащёв, который тоже много знал, так как в 1921 году шли оживленные переговоры о возвращении Слащёва и все эти переговоры курировал Дзержинский.
Горький на своей соррентийской вилле принимал всех. Туда приезжал Рыков, который за границей лечился от запоя; приезжал Соболь, советский критик, — лечиться от попытки самоубийства (потом был расстрелян).
Горького посещали все эмигранты, которые хотели его видеть. Более того, Анастасия Цветаева получила разрешение на поездку за границу для свидания с сестрой и вернулась (посажена она была после).
Всё это о чём-то говорит.
Отдельная фигура — Мария Федоровна Андреева, бывшая любовница Горького, брошенная им; вместо неё сначала он взял ее горничную Олимпиаду, а потом Марию Игнатьевну Бенкендорф, будущую по второму мужу Будберг[3]. Так называемый секретарь Андреевой Крючков – это был агент ЧК.
В 1927 году после политического падения Троцкого вопрос о переезде Горького принципиально был решен, но ему об этом не сообщили. Из всего, что написано о Сталине, лучшее все же солженицынское “В круге первом”.
Сталин к сорока годам осуществил свои четыре главные силы (квадривиум). Первой его силой была “сила невысказанного решения”. “Ты уже принял решение, но чьей головы оно касается, тому человеку этого знать не надо; когда покатится голова, тогда и узнает”.
Да и сама баронесса Будберг купила себе право на выезд в Англию только ценой предательства.
Что касается техники переезда Горького, то всё повторяется. В 1924 году примерно так же был репатриирован Савинков-Ропшин, бывший “убивающий Авель”. Прежде всего надо было обработать его окружение: одних запугать, других перевербовать. Это было сделано. Затем надо было спокойно и уверенно начать обработку его самого. И где там благословение патриарха Тихона! Горького легко было купить, точнее, посадить в те самые тенёта лжи, которыми он окружил сам себя – ведь он весь был выдуманный, начиная с так называемой его чахотки, начиная со всей его так называемой “тяжелой биографии”. Горький с 1895 года – уже модный писатель, а в 1900-х годах – издатель очень богатого журнала “Знание”.
Да и для самого Горького его так называемая “биография”, наконец, стала идолом: даже когда его тянуло поступить по совести, приходилось отступать, а то, мол, “нельзя, биографию испортишь”.
После того, когда стало ясно, что человек сам надел на себя петлю, то что же мудрёного ее затянуть – достаточно было убедить, что главный писатель мирового пролетариата, “сокол и буревестник”, как же может оказаться в стороне от фундаментального строительства первого в мире социалистического государства, первой в мире социалистической литературы (это и были тенёта).
Но это было только начало, так как Горький был не такой уж дурак. Но его переездом товарищ Сталин руководил сам. Дальше надо было оглушить его звуками фанфар и одурить фимиамом лести.
В 1928 году был такой “товарищ Гронский” – главный редактор “Правды”; и он‑то стал исполнителем, так сказать, сталинских указаний. Сталин, когда хотел, очень любил играть запанибрата, то есть они были на “ты”: ты — Иван и ты — Иосиф.
Всё по поводу Горького Сталин продумал сам: то, что Нижний Новгород должен был стать Горьким, – это тогда; то, что Тверская стала улицей Горького, чтобы Горький поехал прямо от Белорусского вокзала, тогдашнего Александровского, по “своей” улице; чтобы МХАТ был имени Горького; и это только самые крупные вещи, а сколько было еще и всяческих мелочей.
Когда Горький приехал, то ему немедленно предложили поездку на Беломорканал. Впоследствии людей “много знавших”, конечно, расстреляли: расстреляют Крючкова (так называемого секретаря Андреевой), расстреляют рядовых исполнителей (саму Андрееву поберегут).
Горький приехал с семьей. У него был от Екатерины Павловны сын Максим, который никогда нигде не работал (Виктор Шкловский прозвал его “советским принцем”); жена, так называемая “Тимоша”, Надежда Алексеевна Пешкова; и двое детей Марфа и Дарья, которые впоследствии работали в Институте мировой литературы на Поварской.
Надежда Пешкова почти сразу попала в содержанки к Ягоде и это тоже было согласовано на самом верху; ну а Максим, разумеется, запил – другого выхода он себе не предусмотрел. В 1934 году его продержали пьяного на морозе часа два, и он умер от воспаления легких.
Были написаны Кориным портрет Надежды Пешковой в черном платье и портрет самого Горького (1934 года).
Тактика прикармливания и вождения на поводке достигла виртуозного искусства на Маяковском. Маяковский не просто катался в Париж, в Париж и Есенин катался, но Маяковский умудрился в Парижй себе устроить роман с m‑lle Яковлевой – дочерью эмигрантских родителей; сумел достать право на выезд для ее сестры. (По этой истории как раз видно, какие телята была наша эмиграция. Эта мадмуазель Яковлева собралась в Россию назад и речь для нее шла только: где венчаться, на рю Дарю или в Москве).
Последняя ее телеграмма, после возвращения Маяковского в Москву, такого содержания: — Если ты не можешь выехать для венчания в Париж, то я согласна приехать в Москву. Маяковский ответил: — Умоляю, не приезжай.
Сестра Маяковского Людмила Владимировна, которая совершенно безапелляционно утверждала, что ее брат убит, — убийцей называла Лилю Брик, (конечно, убивали не своими руками).
Все шло по инструкциям. Например, чтобы Маяковский в нужное время оказался дома; эта часть операции обеспечивала актриса Вероника Витольдовна Полонская.
В заявлении (“Завещании”) Маяковского эта женщина как-то удивительно помянута. “Товарищ правительство! Моя семья — это Лиля Брик, мать, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская, если ты устроишь им сносную жизнь, спасибо”. И дальше. “Начатое и неопубликованное отдайте Брикам – они разберутся”. (Завещание Маяковский написал в присутствии своих убийц. Маяковский знал, что иначе и мать и сестры исчезнут с лица земли).
Так называемое самоубийство Маяковского (30 апреля 1930 года) всё-таки прошло не без осложнений. Главное осложнение было в том, что успели вызвать настоящую прокуратуру, а в ней еще работали старые следователи. Более того, чего уж не понимал товарищ Сталин никогда – это архива. Например, получилось так, что в архиве остались страшные компрометирующие материалы. Например, заключение о вскрытии Ленина 1924 года, когда из головы потекла зеленая жижа, написанное Семашко; и вот следствие о самоубийстве Маяковского. В заключении написано, что пистолет был одного калибра, а пуля, извлеченная из тела, была от другого пистолета. Траектория пули тоже показывала, что так весьма не удобно стреляться.
Сталин опубликовал свое почти надгробное слово, почти эпитафию – “Маяковский был и остается талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”.
В 1930 году абсолютно подпольно вышло стихотворение Мандельшама “Мы живем, под собою не чуя страны”.
Мандельштам, который уже давно перешел на нелегальное положение и поэтому на улице в сквере прочел Пастернаку эти строки, который запомнил их наизусть. Стихотворение начинается словами – “Мы живем, под собою не чуя страны” (как говорят – ног под собой не чувствуешь).
Мы живем, под собою не чуя страны
Наши речи за десять шагов не слышны.
А где хватит на пол-разговорца,
Там припомнят жестокого горца.
Рифма сквозная и, в том числе, там есть слова: Душегуба и мужикоборца. (“мужикоборец” – это относится уже к коллективизации, которая прошла в 1929 – 1930 году).
Итак, заметим, что в 20-х годах (при голоде, при этих домах искусств) — была всё‑таки какая-то эйфория. Даже по воспоминаниям Ирины Одоевцевой (“На брегах Невы”) видно, что это всё с дружбой, с юмором, даже с каким-то товариществом, с какой-то взаимопомощью. Мандельштам был совершенно обескуражен отъездом за границу четы Иванова с Одоевцевой, потому что, говорит, ведь это ложь: вы доедете до границы, а там вас расстреляют. Это не сбылось, они благополучно переехали в Ригу, где отец Одоевцевой был довольно известный адвокат.
Но перед этим видно, как они мотаются в цирк, берут билеты без очереди, разыгрывают комиссаров – “как, мол, ваши лошадки, товарищ Троцкий шибко хвалил”. Чувствуется, что это всё – детские игрушки.
В 1930 году окончательно оборвалось детство этой полу‑советской литературы; в 30-м году пришлось окончательно стать взрослыми людьми. До этого вся жизнь слагалась из каких-то анекдотических эпизодов, вроде того, как Пастернак давал социалистическое обязательство не разводиться со своей первой законной женой Евгенией Владимировной.
Евгения Владимировна приходит к секретарю райкома и объясняет, что “мой муж, правда, беспартийный, но за него может заступиться Луначарский, и он хочет от меня уходить, а у нас ребенок” (сын Евгений Борисович).
Пастернак получил приглашение в райком партии. Он, как послушный гражданин, явился; там ему предъявили заявление его жены и он тогда спросил – что же вы от меня хотите? Ему сказали, что он должен принять социалистическое обязательство, что семья ваша сохранится.
Пастернак был вынужден взять на себя такое социалистическое обязательство и держал его в течение пяти лет.
Даже в таких условиях человек живет — и приходится выживать. Но абсолютно взрослые люди должны были вспомнить почти народную песню, помещенную у Пушкина в “Капитанской дочке”, что “Умел ты воровать, умей ответ держать”.
Всем пришлось держать ответ. Пастернаку пришлось держать ответ в 1934 году по телефону: ему позвонил Сталин и спросил – Ты знаешь, кто такой Мандельштам? Пастернак заюлил – “конечно, он – большой поэт, но вот он академического толка, а у нас какой-то там модерн”.
Сталин слушал, слушал всю эту бодягу и наконец сказал – “плохие друзья у Мандельштама” и положил трубку.
Пастернак стал перезванивать, но секретарша неизменно отвечала, что товарищ Сталин занят. Тогда Пастернак бросился к бывшему своему покровителю, к Николаю Ивановичу Бухарину, но под тем уже горела земля.
Сталину было прекрасно известно о пастернаковской беготне, и на этот раз товарищ Сталин смягчился и немножко допустил Пастернака до второго разговора с собой, мягко пожурил его – дружбе надо быть верным.
[1] Действие романа Булгакова “Мастер и Маргарита” установить легко, так как улица Тверская в 1929 году станет улицей Горького, поэтому действие происходит весной 1928 года.
[2] Из статьи “Памяти Леонида Андреева”, 1919 год.
[3] Она и была вместе с Горьким в Италии.