Классическая русская литература в свете Христовой правды. Часть II. Лекция № 12

Print Friendly, PDF & Email

Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.

Лекция №12 (№47).

Гражданская война 1918-1920 годов.

  1. Где ее “пророки” и “поэты”?

а) Эпопея “Хождение по мукам” (присяжная литература и советский киноэкран).

б) “Тихий Дон” М.А. Шолохова.

  1. Оценка “позднего ума” архиепископа Иоанна Шаховского.
  2. Слово об уцелевших. “Лебединый стан” Марины Цветаевой.

У революции “пророки” были и были историософы, тот же Максимилиан Волошин; у гражданской войны не было пророков. И фактически, хотя и были поэты, но не там они достигали своих вершин.

Красная сторона, даже “бело-красная”, всё-таки получили своих поэтов – Шолохов, “Тихий Дон”; но ведь белую сторону фактически никто не воспел. “Белая гвардия” Булгакова – это не есть в точном смысле роман о гражданской войне. Во-первых, это непонятно какие, непонятно кому подчиненные, чего-то ожидающие, разрозненные офицерские формирования, которые, в сущности, единым духом не спаяны. Поэтому офицер на каком-то полустанке перед самоубийством произносит отчаянный приговор своим соратникам – “штабная сволочь, отлично понимаю большевиков”. (Нет певца белой идеи, в лучшем случае есть свидетельства “позднего ума”).

Русская литература – это высокая заданность; и то, что ниже некоторой отметины, – это все где-то в примечании. Так вот, если “красная сторона” в русской литературе всё-таки есть, то “красная идея” в литературе практически не фигурирует, осталась “Гранада” М. Светлова, но это же к большой литературе ни в коей мере не относится.

Я хату покинул,

Пошел воевать,

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать.

Поэма “Гренада” – это мечта, и кроме мечты здесь сказать нечего. Бабель тоже – такая же мелочь. С точки зрения художественного письма “Хождение по мукам” А. Толстого, конечно, выше, но оно не достойно рассмотрения именно как “присяжная литература” (как присяжный поверенный в суде, которому присяжные передоверили защиту: присяжные заседатели в Кремле передоверили советскому графу Толстому защиту).

По истории Русской Православной Церкви мы отмечали, что петровская реформа в глубоком смысле не удалась; и первый признак неудачи — это то, что Феофан Прокопович остался насильником, но не стал вождем. Здесь то же самое – красные победители стали насильниками, но при попытке их воспеть получались кашлянье, хрипота и конфуз – не нашлось писателя, который бы воспел гражданскую войну.

Эпопея “Тихий Дон”.

В “Тихом Доне” отражена одна из сторон гражданской войны – повстанческие силы Дона, то есть несчастная “третья сила”, впоследствии названная бело-красной, так как большинство повоевали там и там и трагически были обречены на двойное предательство.

Белое движение, конечно, было обречено на неудачу, но хотя бы на неудачу героическую; а тут люди, трагически оставшиеся между двумя враждебными лагерями, обреченные на двойное предательство.

Шолохов в эпопее “Тихий Дон” глубоко искренен – с большим трудом эти казачьи формирования, в конце концов, примкнули к Белой армии. Главнокомандующий вооруженными силами Дона генерал Краснов впоследствии еле‑еле смог договорится с Врангелем о совместных действиях, то есть перед самым концом белого движения.

Казачьи формирования сначала воевали на стороне белых, но в конце деникинской эпопеи переметнулись на сторону красных. Деникин сдаст командование Врангелю, но уже в Крыму. Причем часть войск сразу же эвакуируется за границу, а часть войск переметнется к красным – останутся довоёвывать крохи. А это и значит, что белая идея стала меркнуть и, прежде всего, в умах.

В эпопее “Тихий Дон”, в сущности, рассказано о людях, которые и там и там чужие. У Шолохова написано большими словами о трагедии русского крестьянства черноземной полосы – хуторян до Столыпина, то есть хозяев, а не общинников.

Лучшие страницы этого романа можно назвать летописью русской безнадежности. И здесь не только Григорий, тут и Степан Астахов, вернувшийся из плена — и ему некуда деваться кроме повстанческой армии, которой он не сочувствует.

Резюме Григория, когда он уже повоевал и у красных, резюме, с которым согласны все, а именно – “хорошо бы к нам на Татарский хутор ни белых, ни красных не пускали”. Трагикомедия этого высказывания в том, что – кто не пускать‑то будет?

В романе Аксинья гибнет от шальной пули и Григорий, своими руками зарыв ее в землю, поднимает голову и видит “черное небо и, ослепительно горящее на нём, черное солнце”.

В романе четко показана социальная безнадежность финала. Григорий с Аксиньей уезжают для того, чтобы “сменить кожу” – им этого не удается.

Из исторических лиц, сменивших кожу, Михаил Афанасьевич Булгаков – который повоевал у Врангеля, а Константинополь узнал от своей второй жены Любови Алексеевны Белосельской-Белозерской.

Перспектива Григория – Соловки. Григорий просто возвращается навстречу всему, что его ожидает, и уже зная, чту его может ждать.

У Солженицына в “Гулаге” все это хорошо расписано. Все 20-е годы продолжалось вымаривание ещё уцелевших бывших офицеров. И белых, но “не заслуживших расстрела в гражданскую войну”; и бело-красных, побывавших там и там; и царско-красных, но которые не все время служили в Красной армии. Сроки им давали не сразу: проходили разные проверки, ограничивали в работе, в жизни, задерживали, отпускали, но постепенно они уходили в лагеря и оттуда уже не возвращались.

Отправкой на Архипелаг офицеров решение проблемы не заканчивалось, а только начиналось — арестовывались матери и жены этих офицеров. (Можно себе представить, какое у них было настроение после ареста кормильца – они сами вынуждали себя арестовывать).

У Григория девочка Поля (Аполинария) умерла от скарлатины, а Мишутка остался – и мы вступаем в полосу, когда оставшиеся в живых завидуют мертвым.

В 20-е годы была амнистия казакам – участникам гражданской войны, эмигрировавшим из Новороссийска, а затем и из Крыма: многие казаки вернулись на Кубань и на Дон, получали землю, но хотя и позже, но были посажены.

В романе идет общерусская летопись и как всякая летопись она не заканчивается, а прерывается. “Тихий Дон” прерывается и фактически читателю предоставляется додумать.


Существовала альтернатива: как кое-кто переехал из Крыма в Европу. В Европе до 1923 года был еще епископ Белой армии Вениамин Федченков, но в 1923 году он сложил с себя эти обязанности и особым посланием с армией простился; ему предстояла новая страница жизни — и новая страница предстояла и им. Хорошо, если кто-то перекочевал в Австралию, так как в Европе жизнь была тяжелой. Многие завидовали Врангелю, который умер в 1928 году. В 1938 году Пётр Краснов стал духовным сыном Иоанна Шаховского, а в январе 1947 года он был повешен по приговору Советского военного суда.

Некоторые из эмигрантов дожили до 1945 года. В мае 1945 года “союзнический шаг” совершила Англия: она передала Советскому командованию казачий корпус (40-45 тысяч человек), пробившийся из Югославии. Казаки были настроены биться насмерть или уезжать за океан, только не сдаваться живыми.

Солженицын описывает в “Гулаге”:

“Англичане поставили казаков на усиленный армейский паек, выдавали превосходное обмундирование, обещали службу в английской армии – уже устраивали смотры. 25 мая всех офицеров (более двух тысяч человек) вызвали отдельно от солдат в город Еденбург, якобы на совещание с маршалом Александером о судьбах армии, – офицеры были обмануты, поставлены под сильную охрану; автомобильная колонна была постепенно передана в обхват советских танков; затем приехал конвой со списками (все оружие было отобрано).

Бросались с высокого виадука на камни и в реку. Среди выданных генералов большинство были эмигранты, союзники этих самых англичан по первой мировой войне: в гражданскую войну англичане не успели отблагодарить, возвращали долг теперь. И в последующие дни также обманно англичане передавали и рядовых — поездами, оплетенными колючей проволокой.

17 января 1947 года советские газеты опубликовали сообщение о повешении казачьих генералов Петра Краснова, Шкуро и еще некоторых”.

“Тем временем пришел из Италии 35-тысячный казачий обоз в (“Казачий стан”) и остановился в долине Лиенца на берегу Дравы. Там были и боевые казаки, но много старых, малых и баб и все не желали на родные казачьи реки. Однако не дрогнули сердца англичан и не затмился их демократический разум. После обманного изъятия офицеров открыто объявили о насильственной выдаче 1-го июня. Ему ответили тысячеголосыми криками – не пойдем. Над лагерем беженцев появились черные флаги, в походной церкви шли непрерывные богослужения – живые служили панихиду по самим себе.

Пришли английские танки и солдаты, в громкоговорители распорядились садиться в грузовики, толпа пела панихиду, священники подняли кресты, молодые составили цепь вокруг женщин и детей. Англичане избивали прикладами и дубинками, выхватывали людей, бросали их и раненых тюками в грузовики. Под напором отступавших сломался помост для священников, затем лагерный забор. Масса кинулась по мосту через Драву, а английские танки отрезали путь. Иные казаки семьями бросались в реку на погибель. По окрестностям английская часть ловила и стреляла беглецов. (Кладбище убитых и растоптанных сохраняется в Лиенце)”.


“Тихий Дон” Шолохов стал писаться в 1921 году. Предположение о не авторстве Шолохова не выдерживает критики. Полемика по этому поводу велась совершенно безграмотно и недостойно полемистов. Прежде всего, не был даже составлен словник, не говоря уж о словаре произведения. Но, главное, роман был закончен после 1937 года; в 1940 году окончательная правка автографы. Поэтому если сравнить первую главу (первую часть) и последние части – это почерк одного автора.

Свидетельство Иоанна Шаховского. Свидетельство 70-х годов, но бывшего бойца Белой армии. Вот что он пишет: “После октября и конца войны с Германией загуляла эта зыбь убийств коллективных и индивидуальных”.

А перед этим: “Мне, очевидно, должен был быть на мгновенье показан ад. В те дни немало подлинно героических людей, которым нельзя было стать легальной оппозицией властям в России, со всех концов страны сочились, как русская кровь, на юг и там проливались в землю”.

У Светлова в стихотворении “Каховка”: “Иркутск и Варшава, Орел и Каховка – этапы большого пути”.

Орел: под Орлом армия Деникина повернула вспять и покатилась обратно на юг. Деникин – это правопреемник Корнилова, который погиб во втором кубанском походе; скончался от простуды генерал Алексеев. В Иркутске был предан Колчак своим эсеровским правительством и выдан большевикам. Варшава: Пилсудский нанес поражение Тухачевскому. Каховка: соединились части Красной армии, из которых одна пришла из Польши, а другая действовала и прежде против Вооруженных сил юга России.

“Кроме героев были, конечно, и просто захваченные общим сумасшествием человекоубийства (Первая мировая война) перешедшего в братоубийство; были среди военных и по инерции перешедшие в новую войну. Война стала для них целью жизни”. (Иоанн Шаховской, “Восстановление единства”).

“После октября и конца войны с Германией загуляла эта зыбь убийств коллективных и индивидуальных; шла она в размерах, ещё не виданных в русской истории. Война словно мстила людям за то, что они ее, без ее дозволения, закончили”. (Там же).

На Дону “правил” атаман Краснов — и вот записки очевидца. “Мы начали наступление у станции Куберле; стояла невыносимая степная жара. Ещё сырая, тяжелая для моих детских рук винтовка, взрывы снарядов и какая-то обнаженность человеческого зла и смерти нашли на меня. И незабываемыми остались моменты, словно ради которых я, мальчик тогда, был введен в эти человеческие страдания и потом был из них исхищен какой-то силой. Рядом со мной, в наступающей цепи, лежит этим ярким полднем, под обстрелом в Сальской степи, молодой вольноопределяющийся с немецкой фамилией. Он старше меня и стреляет по противнику. Вдруг, словно от сильного толчка, он перевертывается и я вижу — пуля угодила ему в самую грудь; и сейчас же за этим из его горла льётся самая низкая изощренная площадная брань.

Противник наступает большими силами, надо отходить и наша цепь отходит.

Еле идя, вижу я, как из-под насыпи выскакивает красногвардеец лет 17-18. Как сейчас, вижу его исковерканное ненавистью лицо, он поливает меня такими же черными словами, какие я только что услышал из уст смертельно раненого соратника. И исступленно бранясь, он прикладывает винтовку к плечу и стреляет в меня на расстоянии шагов с пятидесяти.

Не понимаю, как он в меня не попал; я иду к бронепоезду и вижу, что снаряд противника попал в паровоз и взорвавшимся паром был обварен другой наш мальчик, 17-летний гимназист Нитович – тело его обратилось в одну рану и сестра покрыла его простыней. Я не был ни физически, ни душевно готов к этому нагромождению смерти, в этой раскаленной солнцем Сальской степи у станции Куберле.

Контуженного душевно и физически, меня эвакуировали в Ростов и положили в клинику профессора Парийского, на Садовой улице. Я там отлеживался, меня поили бромом. Было ясно, что я своевольно сунулся туда, куда Богом не направлялась моя жизнь; и какой-то силой я был изъят из этой формы войны в мире. Меня ожидали другие ее формы.

Из госпиталя, где мне исполнилось 16 лет, освобожденный из армии, я поехал через только что завоеванную Добровольческой армией Кубань в Новороссийск, в то имение тетушки, о котором я упоминал. Там я нашел нужную для моего восстановления обстановку”. (Там же).

Поздним умом Иоанн Шаховской раскрывает: почему не было певцов гражданской войны, в подлинном смысле слова — это был ад, а в аду не бывает праведников, в аду много героев, но праведника нет ни одного (праведник может быть героем, но сколько угодно героев неправедных).

Другое, что подметил Иоанн Шаховской, это симметрия: симметрия площадной брани, симметрия насильственной мобилизации и симметрия безрелигиозности. Лучше всего об этом напишет епископ Белой армии Вениамин Федченков.

Деникин был верующий; но когда пытались на знамени Белой армии написать “в защиту русских святынь”, то именно Деникин, как честный солдат, воспротивился и запретил: он прямо сказал, что “этого в нашем движении нет”.

Гражданская война продолжалась более двух лет – с лета 1918 года (Кубанский поход) по конец ноября 1920 года (эвакуация из Крыма). Уцелели, в конце концов, единицы. Уцелели по разному, но более всего всё-таки сменив кожу; например, то есть кто ушел в монахи.

Не только Иоанн Шаховской, но и архиепископ Василий Кривошеин – это тоже бывший боец Белой армии.

Лучшее, что можно было сказать о белом движении, сказал Вениамин Федченков – люди двигались чувством долга. Даже те, кто потом безоговорочно осудил сотрудничество русских людей с Гитлером, тем не менее, в собственном участии в белом движении никогда не раскаивались. Как бы ни был настроен духовник, никто никогда покаяния в этом движении от них не требовал.

Что касается пророков, то пророки кое-какие были. Например, Аристоклий, исполняющий обязанности настоятеля Афонского подворья в Москве, скончавшийся в 1918 году, прямо предсказал, что белое движение обречено на полную неудачу — на том основании, что “дух не тот”. Он же предсказал, что освобождение начнется, когда Германия возьмется за оружие.

Когда Германия взялась за оружие, то очень у многих возникли наивные предположения, то есть, что перед лицом наступающей немецкой армии в самой России вспыхнет восстание и так далее.

Этому мифу поддался и Иоанн Шаховской, который опубликовал в эмигрантской газете “Новое слово” статью “Близок час”. Недавно эта статья была воспроизведена в журнале “Церковно-исторический вестник”, №1, 1998 год.

Гражданская война, в сущности, закончилась по необходимости в 1920 году, но в душах людей еще продолжались иллюзии, которым были подвержены почти все: от Антония Храповицкого до последнего прапорщика. Эмигранты долго, почти до 1925 года, сидели на чемоданах, даже Генуэзскую конференцию пытались использовать, посылая туда свое воззвание. Кронштадский мятеж пытались как-то обратить в подтверждение своим воздушным замкам.

Только в 1925 году, с открытием богословского института поняли, что надо жить здесь на западе и женщины стали отдавать свои сбережения, припасенные на возвращение, на покупку участка с храмом на рю де Кримэ (“Крымской улице”) – для устройства там богословского института.

Заканчивая разговор о гражданской войне и о белом движении, необходимо отметить бессмертный цикл Марины Цветаевой “Лебединый стан”.

Здесь есть та же симметрия, но она не в падении, как у Шаховского, а в высоте.

Белый был, красным стал — кровь обагрила.

Красным был, белым стал – смерть побелила.

И завершение.

Кто уцелел — умрёт, кто мёртв – воспрянет,

И наши внуки, вспомнив старину,

Где были вы? Вопрос как громом грянет.

Ответ как громом грянет – на Дону.

Что делали? Да принимали муки,

Потом устали и легли на сон.

И в словаре задумчивые внуки

За словом “долг” запишут слово “Дон”.

Когда наступили дни национального примирения, ещё в 1988 году на Поместном Соборе в честь 1000-летия крещения Руси, был канонизирован Димитрий Донской, — как бы покровитель тех и других. Белое движение было безнадежно, но ведь и Куликовская битва была безнадежна. Победа на Куликовском поле на два года, а потом ещё иго на сто лет. Но это была борьба вслепую, примерно так, как вслепую боролся с Богом патриарх Иаков; но увидев (почувствовав) благодать Того, Кого он мог назвать только Некто, он Ему и ответил, – “не отпущу, доколе не благословишь”. Иаков и получил от Господа благословение в словах – “Ты боролся с Богом и человеков одолевать будешь” (Быт.32.24-28).

Вся Белая армия и всё белое движение возникли вопреки промыслу Божию: Божий бич не остановить человеческими руками. Если бы успели правильно понять отказ патриарха Тихона благословить белое движение, то, в сущности, это был знак, что его пора свёртывать. Разумеется, понять это было некому, да и люди были не в том состоянии, чтобы это понимать.

Белое движение только отчасти было зовом сердца, а более всего – это было ощущение долга. Как выразился Иоанн Шаховской, что стать честной официальной оппозицией было нельзя. Можно либо перейти в подполье, по крайней мере, в нравственное (многие и перешли), но это гибельно, в том числе и для нравственности; можно было переосмыслить случившееся, но для этого нужно время, время и время. И можно было поступить по совести, хотя и не просветленной Святым Духом; и вот так примерно они и поступили.

Как у Достоевского кошмар Раскольникова, где появились “новые трихины”, так и здесь (Волошин абсолютно прав); так как и в Добровольческой армии собирались, клялись не расставаться, но тут же начались смуты и уже между собой дрались и резались.

Всегда остается ничтожное меньшинство святых людей и этих святых людей очень долго никто не замечает; пока (post post factum) они не станут вождями или нации или церковного общества. Эти, никем не замечаемые, которые, прежде всего, окажутся молитвенниками и, как выразился Петр Иванов, “добрыми врагами” нового режима.

“Большевики победят всех своих врагов, но истинных врагов их идеологии они никогда не будут видеть, знать и достигать. Это будут их добрые враги. И вместе с Агнцем они победят победителей. Их оружием будет терпение и молитва за врагов и всяческая доброта” (“Тайна святых”).

Такие люди были и во время самого пекла гражданской войны. Об одном из них вспоминает Вениамин Федченков в книге “Божьи люди” – это епископ Иннокентий (Солотчин) (бывший Благовещенский), проживающий в Крыму на покое и скончавшийся праведной кончиной в 1919 году. Иннокентий говорил так: “У нас сейчас принято ненавидеть большевиков и молиться об успехе Белой армии. А молиться надо за большевиков: они в опасном духовном состоянии”.

Это — парадоксально выраженное свидетельство чистейшей христианской истины, на которую всегда способны не многие, но носители таковой христианской истины, по обетованию Господню, в Церкви всегда сохраняются и будут пребывать в ней всегда.