Список лекций Классическая русская литература в свете Христовой правды.
Лекция №11 (№46).
- Новые “мирные будни” победившей революции. Голод зимы 1918 – 1919 годов в Москве и в Петербурге. Свидетельство Е.И. Замятина: “Пещера”.
- … И десять лет спустя: осень 1927 года: епископ Вениамин (Федченков) читает (в эмиграции) письма “богомолки из России”.
- Писательские судьбы:
Вячеслав Иванов; Ф.К. Сологуб (Тетерников).
- Заключение. Последнее слово Максимилиана Волошина в “России распятой”.
Голод (1918 – 1919 годов) – мирные будни победившей революции. У Булгакова сказано – “велик был год и страшен год 1918-й, от начала же революции – второй” (это в начале романа “Белая гвардия”). В заключение романа опять – “велик был год и страшен год 1918-й, но год 1919-й был его страшней”.
Розанов умер от голода в 1919 году; Блок умер с голода, но позднее, в августе 1921 года. Голод был искусственный: Советская власть особенно не выискивала в это время инакомыслящих, но она начала душить всех в совершенно правильном расчете, что первыми будут вымирать первый эшелон интеллигенции.
В кабачке “Не рыдай” пели частушки по поводу Брестского мира; выпустил послание Тихон, но и Бухарин держал речи против Брестского мира – это никого не интересовало.
В Москве, как и в Петербурге, голод. Вениамин Федченков пишет – “готовили из ржавого кусочка селедки, из картофельной шелухи”. А под Петербургом питались травой.
Великое свидетельство о тех временах и делах оставил Евгений Иванович Замятин, который начал в 1900-х годах как писатель почти английский. Его “Островитяне”, “Ловец человеков” – написаны на русском языке, но проникнуты духом Англии. Замятин является в Россию перед самой революцией, и появляются: “Пещера”; потом “Рассказ о самом главном”; потом пьеса на испанский мотив, но фактически о советской России; и, наконец, советская антиутопия “Мы”.
Рассказ “Пещера” начинается так – “Ледники, пещеры, мамонты”. Воет ветер, идет страшная по земле позёмка, прорывает какие-то пещеры или ходы между домами, “а может быть ветер и есть ледяной рёв какого-нибудь мамонтейшего мамонта”.
Вся “пещера” осуществляется в бывшем городе Петербурге. В Петербурге живут люди, которые стали называться “бывшими”, и эти бывшие люди ютятся в своих бывших квартирах, которые стали непригодными для житья: топить не чем, идет холод. Холод, от которого забиваются в спальни, наворачивая на себя всё теплое, что есть, и в этом холоде надо напоследок выжить и не умереть.
Идет всего лишь 29 октября (ст.ст.), так как церковная память преподобного Авраамия (затворника) и блаженной Марии, племянницы его. (Да и названо в рассказе число 29 октября). Заколочен кабинет, столовая; и буржуйка в спальне, которую топят щепочками, найденными на улице; дров нет, есть нечего.
У мужа и жены (Мартин Мартинович и Маша) остался от прежних времен настоящий чай (заваривают либо морковные стружки, либо липовый цвет). Этот настоящий чай стоит в самой глубине ящика письменного стола. Квартиру снимают и мебель хозяйская – хозяин давно в Париже, но остались, как сказано у Достоевского в “Подростке”, – какие-то всосанные с молоком матери принципы чести и долга. Поэтому ни книг хозяйских, ни мебели хозяйской жечь они не могут, даже умирая от голода и холода. Своего у них только рояль, который они тоже сжечь не могут, так как это – памятник всего былого счастья и все прежней жизни.
И вот у них проклевывается мысль, что у Маши завтра именины, которые, в принципе, — тоже только память прежних времен, так как они не имеют отношения ни к ангелу-хранителю, ни к небесной покровительнице. И недаром они не называют этот день – днем ангела, а только именины (а гость даже – “тезоименитством”).
Маша к этому времени уже лежит и как бы бумажная – как бы сливается с поверхностью кровати. И Маша говорит, что она попробует даже встать, “если ты затопишь с утра” (топили обычно вечером). Муж отправляется с ведром к нижнему соседу (фамилия его Обертышев) за водой, так как водопровод работает только на нижних этажах; наполняет ведро водой и, воспользовавшись тем, что Обертышев не следит за ним, а перед этим получив от него небрежный отказ на его просьбу дать хоть три полена, решает сколько-то поленьев украсть.
И в человеке идет борьба: тот старый, который раньше понимал, что брать нельзя, а новый пещерный своим пещерным инстинктом знает – надо – берет несколько поленьев. Сосед обнаружит пропажу, но на следующий день (сосед считает свои поленья).
Муж затапливает буржуйку на следующий день с утра; жена встает и, пошатываясь, причесывается по-старому, то есть прическа, которая у Чехова называется “собачьи уши” – спереди пробор и волосы зачесаны на уши.
Дальше у них идут воспоминания, о прежнем, еще о прежнем, потом прерываются. В принципе, в рассказе чеховская ситуация – Бога в их душах нет; есть именины, венчание в церкви (всякий другой брак — не официальный), но в жизни нет Христа, Он давно забыт. И не только у таких, а и у других, которые даже к старцам ездят, например, к Алексию Зосимовскому. Одна из таких его “духовных дочерей” взяла яд, помолилась, призвала в молитвах духовного отца и перед портретом матери хотела выпить яд. Когда она дочитывала последнюю молитву, вдруг этот портрет сорвался и разбил склянку с ядом. Она поняла, что происходит чудо, и второй раз уже на самоубийство не пошла. Но у подавляющего большинства не было даже и этого.
Утро с затопленной печкой прерывается – входит председатель домового комитета, человек, выбранный самими же жителями. Председатель, выведя мужа в кабинет, говорит, что он бы этого Обертышева придавил как гниду, но тот официально заявил, что идет в уголовное отделение, поэтому лучше бы вернуть ему поленья.
Поленьев уже нет – сгорели. Мартин Мартинович возвращается к жене, говорит, что они говорили о карточках. Маша – о своем, что “я вот лежала и думала, – как бы нам уехать отсюда”.
Но это — сплошная мечта, так как уехать можно, но только контрабандой, а контрабанда стоит денег.
Остается последний выход и этот выход – самоубийство. Маша случайно обратила внимание на синенький флакончик, в котором был морфий, но на одного.
Он (муж) готов к самоубийству, но она просит, чтобы он дал ей флакончик и она берет его и отправляет мужа погулять немного, предупредив, чтобы он не забыл ключ от дверей.
В это время люди уже привыкли к страшному, но всё кончается. Закончился 19-й год; закончилась гражданская война; в 1925 году – первый крупный урожай и отменен сухой закон: первая официальная водка называлась “рыковка”. Осень, 1927 год – в народе нищета, кроме нэпманов. Все нэпманы – это не есть возрождающаяся буржуазия, а все имели крепкие коммунистические связи.
Вениамин Федченков за границей получает письма от почти не знакомых людей и одну такую корреспондентку он называет “богомолка из России”. По этим письмам Вениамин Федченков смог контролировать духовное состояние на своей родине.
“Богомолка из России” пишет так: “Мои письма жутко получать Вам. Которые остались у нас в России, на тех ужас смотреть; всякую способность шевельнуться потеряли – Бог за безделье их наказывает.
Русские люди потеряли разум и совесть, сила стала законом. Я не касаюсь тут власти, я пишу о людях, которые признают Бога и держат дома иконы. Осуждают власть за жестокость, а сами? Если бы можно было бы уехать, я бы давно уехала из России: так тяжела жизнь от людской жадности, это невозможно описать, что приходится переносить от людей всех сословий. Молитесь владыко о нас, чтобы хоть покойнее умереть.
Жизнь в России очень тяжела; не от коммунистов, а от тыла; предают друг друга, за пустые расчеты готовы лишить человека жизни”.
Это – ещё одно подтверждение, еще одно свидетельство, а ведь идет 1927 год, то есть НЭП. Другое письмо и опять из России (наблюдения иностранца, какого-то американца).
“В России царит в настоящее время страшная нищета. В связи с этим ежедневно увеличивается количество преступлений; беспризорных детей насчитывается сейчас около 500 тысяч. Все они ночуют на улицах, ходят полу одетые и занимаются воровством.
Рабочие живут в самых кошмарных условиях, промышленность находится в процессе умирания. Положение рабочих и крестьян является почти что нищенским; интеллигенция вынуждена просить милостыню на улицах и в ресторанах.
Нигде ни в одной стране нет такого издевательства над всеми людьми, какое наблюдается сейчас в Советской России”.
Задачей правительства, вполне осуществившейся, было – стравить между собою народ, поселить вражду. Потом эта вражда будет подогреваться взаимным доносительством, поощряемым и награждаемым сверху. Но сначала, пока еще не пройдены некоторые нравственные барьеры, людей травили именно на почве искусственного голода, искусственной нищеты, которые впоследствии получат название в негласной экономической науке: “система искусственных дефицитов”.
Система пайков действовала постоянно (до 1991 года), причем система награждений была по градациям: писательский паек был побольше, журналистский паек поменьше.
В 1918 – 1919 году предметов первой необходимости нельзя было купить ни за какие деньги; идут реквизиции, из квартир изымают золото и драгоценные камни. Надо было иметь только очень крупные связи и только в ЧК, чтобы можно было жить.
Весьма характерный пример – Ося Брик, у которого паек на двоих с Маяковским. Маяковский – поэт Дзержинского, поэтому он Осю быстро устроил на работу в ЧК. Брик-отец – один из самых крупных бриллиантщиков в России и ему было разрешено торговать на Сухаревке “рыжиками”, то есть царскими золотыми монетами.
Советская администрация в это время была вся продажной и, одновременно, их всех тоже стравливали между собой – это тоже государственная политика. Поэтому РАБКРИН – рабоче-крестьянская инспекция (РКИ), начальником которого был товарищ Сталин, негласно, но вполне законно собирает компромат на всех советских деятелей.
От голода 1919 года умирает последняя жена Вячеслава Иванова Вера Шварсаллон. Брак это был абсолютно не законный, так как она была дочерью от первого брака Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал – второй жены Вячеслава Иванова, то есть он женился на своей падчерице (“Лолита” Набокова взята именно с этой ситуации).
Иванов венчался за границей, так как в посольской церкви не особенно расспрашивали, так как в посольстве понимают, что за границу люди больших документов не возят. Но Бога не обманешь, – их ребенок умер, а она скончалась от голода. В 1920 году Вячеслав Иванов уехал за границу и стал жить в Италии и перешел в католичество.
Фёдор Кузьмич Сологуб[1] – это псевдоним, настоящая его фамилия Тетерников (были графы Соллогубы – с двумя “л”). В отличие от Вячеслава Иванова у Фёдора Кузьмича был настоящий христианский брак с Анастасией Николаевной Чеботаревской; брак был поздний, когда он был заключен, то ей уже было 32 года и ему лет 46 (Фёдор Кузьмич был уже знаменитым поэтом; Анастасия Николаевна писала беллетризованные исторические очерки).
После их свадьбы вскоре вышел 1-ый короб “Опавших листьев” Розанова. Василий Васильевич не баловался, так сказать, именами с отточиями, а давал имена полностью, то есть у него личности в масках не выступали. Розанов пишет, как он встретил в театре Сологубов и объявил, “что вот вы ходили вверх ногами (в смысле, как декаденты), а теперь пойдете по пути Розанова”. То есть, “по самому обыкновенному пути и скоро оба превратитесь в Петра Петровича Петуха (у Гоголя). Вы посмотрите, какой он был раньше мрачный с лица и везде у него черт трясся”.
У Сологуба было знаменитое стихотворение “Чертовы качели”.
Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах.
Качай же, черт, качели,
Всё выше, выше … ах!
Вместо “Чертовых качелей” Соллогуб еще женихом начинает писать стихи про апостола Павла – “Путь в Дамаск”.
Блаженство в жизни только раз,
Безумный путь, —
Забыться в море сладких ласк
И утонуть.
После свадьбы Розанов им дает такую характеристику, что “вот ведь он был весь темный с лица, да и Вы были худенькая и изломанная. А сейчас, Вы посмотрите – у него лицо открытое, ясное, а у вас бюст вот как вырос”.
Анастасия Николаевна, не стесняясь мужа, сказала, что лучше моего Фёдора Кузьмича нет на свете человека и повторила, – “нет на свете человека”. “Сзади был опыт и знание” – это уже замечает Розанов.
Революция застала Сологубов в Петербурге; и Анастасия Николаевна имела желание шевелиться и что-то делать: пыталась организовать писательский комитет взаимной помощи, чтобы что-то противопоставить взаимному озверению. Но писательский комитет взаимной помощи литераторов тут же развалился, так как для того чтобы такие вещи работали, надо было иметь связи, и значительные. Например, дальнее родство с Луначарским ей не помогло.
По-настоящему время в 1900-х и начало 1910-х годов – это время одиноких восторженных состояний, как это называл Блок. Только такие одинокие восторженные состояния принесли настоящие плоды (у монахов одиночные восторженные состояния запрещены, как и одинокое молитвенное делание требует большой духовной трезвости). Одинокие восторженные состояния – это для творческих людей, а творческими личностями писатели должны быть все (впоследствии эти свои состояния люди пытались увести с собой в эмиграцию).
Итак, интеллигенция не имела навыков никаких общинных начал, никаких навыков общественной солидарности. Поэтому никакой взаимной помощи, никаких комитетов, никакой деятельности – ничего никому организовать не удалось, и все оказались перед лицом зияющей пропасти безнадежности. Перед лицом этой зияющей пропасти и тоже под звуки ледяного ветра, осенью 1919 года Анастасия Николаевна Чеботаревская бросилась в Неву.
Люди в это время довольно часто просто пропадали, и поэтому, Сологуб ее ждал, и так как у них еще оставалась прислуга, то он каждый вечер распоряжался, чтобы накрывали ужин на два прибора.
Позднее те же братья-писатели пустили про него слух, что Сологуб “ужинает с покойницей”. Перед этим Анастасия Николаевна все хлопотала насчет визы для выезда за границу и последней каплей для нее и был отказ в визе (позднее оказалось, что разрешение было, но произошла ошибка и сказали, что визы нет).
Весной труп Анастасии Николаевны вынесло на льдину (Господь не оставлял ее). (Сологуб все ждал); и опознать труп было легко по обручальному кольцу. Тогда был обычай, который все соблюдали: на обратной стороне кольца писать имя мужа и день свадьбы.
У Цветаевой есть по этому поводу стихотворение “Писала я на аспидной доске”
Как я хотела, чтобы каждый цвел
Со мной в веках, под пальцами моими,
И как потом, склонившись лбом на стол,
Крест-на-крест перечеркивала имя.
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое, ты, что мне сердце жалишь,
Не проданное мной, внутри кольца,
Ты — уцелеешь на скрижалях.
(то есть имя ее мужа Сергея Эфрона).
После этого у Сологуба не осталось сомнений; он забрал свое заявление об отъезде за границу и уже никуда не хотел уезжать. Потом он по русскому обычаю запил (это никого и никогда не спасало, но часто употребляется).
На память об этом осталось стихотворение о старике, пляшущем у кабака и в то же время припевающем какую-то песню; и когда его спрашивают – чью это ты песню поешь? Тот отвечает – “Эх, с мозгами голова! Был когда-то я поэт, а теперь поэта нет”.
Сологуб довольно быстро оставил выпивку и стал готовиться не просто к смерти, а к лютой смерти: может быть, и к Соловецкому лагерю и, в частности, научился ходить босиком в любую погоду, в любое время года.
В это время Сологуб пишет баллады. Например, баллада как его какой-то пьяненький встретил, спрашивает дорогу и называет “молодым человеком”. Показав ему дорогу, сам идет дальше и как бы рассуждает:
Впрочем, нечему тут удивляться:
По ночам я люблю босиком
Час – другой кое-где прошататься,
Чтобы крепче спалося потом.
Это, так сказать, “рациональное объяснение” для публики.
И дальше:
Плешь прикрыта поношенной кепкой,
Гладко выбрит, иду я босой,
И решил разуменьем некрепкий,
Что я, значит, парнишка простой.
У Сологуба остается память о жене, с которой он ждет встречи. У него до такой степени слабые понятия об онтологии, о жизни души, о загробном мире или о праведном возмездии и так далее, что если и есть будущая жизнь, то уж обязательно в раю (ад — здесь на земле, в Петербурге).
В своих стихах и в прежние годы Сологуб называл жену Дульсинеей; тут по прошествии времени, из-под его пера выходит большая баллада “Дон Кихот”. Баллада начинается словами;
Дон Кихот путей не выбирает,
Росинант дорогу сам найдет.
Доблестного враг везде встречает,
С ним везде сразится Дон Кихот.
Когда Дон Кихот возвращается домой к Дульсинее, которая его ждет, его поражает что, весь двор усыпан живыми цветами, розами. И как бы в ответ на свою безотчетную тревогу, он спрашивает – в чем дело? И слышит:
Весть пришла в чертоги госпожи,
Что стрелой отравленной злодея
Ранен насмерть верный Дон Кихот.
Госпожа сказала – “Дульсинея
Дон Кихота не переживет”.
И оплаканная горько нами,
Госпожа вкусила вечный сон,
И сейчас над этими цветами
Будет гроб ее перенесен.
И пойдет за гробом бывший рыцарь.
Что ему глумленья и хула?
Дульсинея, светлая царица
Радостного рая, умерла.
Сологуб скончался в 1927 году, не получив и не взыскав христианского напутствия, но с непреложным убеждением, что его ждет вечность (о его загробной участи данных пока нет). Но последние его в жизни строки:
… Приближаяся к кончине,
Ты с Творцом твоим не спорь.
Бедный, слабый воин Бога
Весь истаявший как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.
(выделение наше – В.Е.)
Максимилиан Волошин в “Россия распятой” прежде всего свидетельствует, что прежней петербургской государственности нет и она никогда не вернется, хотя и идет гражданская война. Волошин ни на одну секунду не сомневался, что гражданская война будет проиграна белыми. Пишет он так: “Мой единственный идеал — это град Божий. Но он находится не только за гранью политики и социологии, но даже за гранью времен. Путь к нему – вся крестная, страстная история человечества. Я не могу иметь политических идеалов потому, что они всегда стремятся к наивозможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему народу только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической всечеловеческой миссии (курсив наш – В.Е.). И заранее знаю, что этот путь – путь страдания и мученичества. Что мне до того – будет ли он вести через монархию, через социалистический строй или через капитализм: всё это только различные виды пламени, проходя через которые перегорает и очищается человеческий дух.
И я равно приветствую и революцию, и реакцию, и коммунизм, и самодержавие, так же как епископ Лу Турский (от города Тур, близ Парижа) приветствовал Аттилу: “О будет благословен твой приход, Бич Бога, Которому я служу, и не мне останавливать тебя”. Поэтому я могу быть только глубоко благодарен судьбе, которая удостоила меня жить, мыслить и писать в эти страшные времена, нами переживаемые”.
Русское общество и высшие эшелоны интеллигенции в начале XX‑го века жили в выдуманной жизни: от искусства ждали преображения мира (один Скрябин чего стоит); прилавки книжные были заполнены всякими художественными изданиями с таким количеством виньеток на обложках, что названия книги невозможно было прочесть (хозяин магазина обычно ставил рядом табличку с названием). Революция привела к тому, что русское общество стало серьезным; и эта серьезность – это громадный шаг вперед. И когда уже русский менталитет его сделал, то обратного хода не было. И за это мы благодарим Господа.
[1] Вячеслав Иванов и Сологуб – первое поколение символистов.