Список лекций История Русской Православной Церкви.
Положение РПЦ в николаевское время: 1825 – 1855 годы.
- Обер-прокурор граф Протасов: 1836 – 1855 годы. “Закрепощение” церкви в государственном аппарате.
- Становление, укоренение и развитие оптинского старчества. Старцы иеросхимонахи Лев (Наголкин), Макарий (Иванов) и прп. Амвросий Оптинский.
- Новое в православном монашеском служении.
Годы царствования Николая I: 1825 – 1855 годы. Обер-прокурорство Протасова: 1836 – 1855 годы (закончилось за два с небольшим месяца до смерти Николая I). И тут Господь попустил так, чтобы 1855-ый год стал во всех отношениях рубежом.
В прошлый раз мы говорили о прп. Серафиме Саровском. Он скончался в самом начале 1833 года, в Новый год. Преподобный Серафим предрекал, что “новый год будет такой, что земля постонет от слез”.
1833 год — год некоего перелома. Еще у Преподобного были духовные друзья, даже такие, с которыми он никогда не виделся. Он пересылался с ними ангельскими извещениями, или извещениями Святого Духа: со старцем, анахоретом Даниилом, с Георгием Затворником, с воронежским архиепископом Антонием (Смирницким). Это его постоянные духовные друзья. Как бы сказала блаженная Дивеевская Прасковья Ивановна: “Выглянуло солнышко, снежок помаленьку и растаял. А теперь в обители темно будет”. Действительно, с 1833 года Русскую Православную Церковь обволакивает темнота. Филарет Московский это выразил так: Церковь в осаде.
В 1833 году обер-прокурором был назначен С.Д. Нечаев. Через 3 года его пришлось убрать по ходатайству всех членов Синода, так как с Нечаевым невозможно было работать. Был назначен другой обер-прокурор — Н.А. Протасов, который очень серьезно взялся за дело и вел его 19 лет (для того времени это много). Главное, довольно решительно. Все-таки он успел отстранить Филарета Московского от Синода, хотя тот удержал за собой звание постоянного члена Синода. Как выразился Филарет: “Шпоры генерала задевают мою мантию”. Они не только “задевали”, но топтали архиерейские мантии. В сущности, Протасов был, по позднейшему выражению, “антиклерикальным обер-прокурором”. Он приступил к преобразованиям, которые явились логическим завершением реформ Петра I. Только начиная с обер-прокурорства Протасова, Русская Православная Церковь получила название “Ведомство православного исповедания”. А слово “Церковь” вообще как-то избегалось, “церковью” стал называться храм.
По сравнению с александровскими временами произошел существенный сдвиг. Мы говорили, что александровская эпоха — это эпоха усиленной толерантности, когда православная вера, тем более Русская Православная Церковь, становятся лишь одной из допущенных в государстве конфессий, не лучше и не хуже многих других. Была даже запрещена всяческая критика других, сколь угодно еретических, вероисповеданий. Это объявляется нарушением христианской любви. Естественно, что в том же направлении работает и тогдашний церковный устав. Я уж не говорю, что обер-прокурор Синода, он же министр исповеданий (в том числе инославных), князь Голицын, гораздо более “полномочный” любого обер-прокурора, является участником кружка Татариновой, урожденной Буксгевден, где и “вертелись”, и “пророчествовали” — то есть, классическое хлыстовское общество. Теперь же православная вера получает пафос государственной религии, религии конфессионального государства. Роль этой государственной религии — идеологическая. Ее задачи — разрабатывать, в числе иных идеологических ведомств, государственную идеологию Российской империи. Недаром же Протасов (он сам военный, в чине генерала) перед этим служил в министерстве народного просвещения. (Сейчас это было бы сводное министерство образования и министерство культуры). В сущности, его политика такова: духовное ведомство превратить в некоторый дополнительный департамент министерства народного просвещения. По министерству народного просвещения он служил как раз при Сергее Семеновиче Уварове, который прославился двумя делами: активным мужеложеством и уваровской формулой “Православие, самодержавие, народность”.
Ещё одно определение Протасова: “Учение, коему отечество наше одолжено нравственным своим могуществом”. Но, странное дело, почему же современники Протасова, в дальнейшем прославленные святые, об этом нравственном могуществе и вообще об идеологической ситуации своего времени выражаются в самых резких тонах? Игнатий Брянчанинов (высказывание 1840 года): “Россия, пожалуй, находится недалеко от взрыва в ней еретического либерализма. У нас есть хорошая внешность, мы сохранили все обряды и символ первобытной Церкви. Но все это — мертвое тело, в нем мало жизни. И, наконец, последнее уничижение — бедное духовенство сдерживается в лицемерном православии только боязнью народа” (курсив наш – В.М.).
Святитель Феофан Затворник: “Того и гляди, что вера испарится. Попы всюду спят. Через поколение, много — через два, иссякнет наше православие… Иные службы у нас такие, что ничего не разберешь. Наши иерархи не скучают от нелепости, потому что не слышат, сидя в алтаре. Потому и не знают, какой мрак в книгах. А это не почему другому, как по причине отжившего век перевода”.[1]
Общая синодальная политика при Протасове — пришибеевская: “держать и не пущать”. Как раз в это время Филарет поднимает вопрос о русском переводе Библии. Вопрос закрыт Протасовым. Филарет выступает с другой инициативой: издать толкование на библейские книги, опираясь на толкование Ветхого Завета в Новом и на толкование Святых отцов. Опираться при переводе на текст “70-ти толковников”, с учетом текстов на иврите. Проект опять закрыли. И только “под сурдинку” в 1838 году изданы вновь патриаршии грамоты восточных патриархов об учреждении Святейшего Синода с изложением православного исповедания восточно-кафолической Церкви. Это прошло под редакцией Филарета и он потихонечку убрал запрет читать мирянам священное Писание[2].
Мы всегда проверяем церковное положение свидетельством святых. Серафим Саровский, ещё в конце 20-х годов (после 1826 года) спросил у мальчика Неверова: “Читал ли он Евангелие?” Не только он, но и родители его поразились и, переглянувшись, ответили, что Евангелие — книга божественная, ее можно слушать только в церкви, а дома читать нельзя[3]. Цель христианской жизни была совершенно забыта. Общий пафос Протасова: держать “белое” духовенство в жестких рамках специального, всемерно суженого среднего образования, с “чугунным потолком”. Мотивация его такая: семинаристы пойдут по распределению на сельские приходы, а крестьяне слушают все, что скажет батюшка, вопросов не задают. Пытливость ума им некогда развивать, да и непривычно. Правда, постепенно ему удалось это внедрить только в петербургской духовной семинарии, но он настаивает, чтобы учили начаткам первой медицинской помощи и врачебного искусства и начаткам рационального сельского хозяйства. Не худо, что это было, но худо, что в условиях тоталитарного режима по духовному ведомству это было объявлено единственной формой подготовки будущих пастырей! А полагалось знать: катехизис (“общипанную” догматику), а не богословие, не историю догматических движений, хотя бы в эпоху вселенских Соборов. Ведь в разговоре с интеллигентом возможен неожиданный вопрос, поэтому, все-таки, какая-то богословская наука была оставлена в Академии. А для сельского духовенства нужно было знать, кроме катехизиса, церковный Устав (притом в том виде, как он сложился к тому времени, без истоков[4]), знать нотное пение (не знаменный распев, который в то время существовал в Сарове). Главное, на что обращает внимание Протасов, — умение говорить с народом. Опять-таки, уваровская формула “Самодержавие, православие, народность” — дает себя знать.
Не все задачи Протасова, кроме закрепощения церковного управления, осуществились. Но его “цель” впоследствии была поименована “ставкой на опрощение”. Что касается Православного катехизиса: это уже милость Божия, что “прошел” “Катехизис” Филарета. Протасов пытался “провести” Катехизис Петра Могилы, то есть, с латинизмами и безнадежно устаревший. Результат не замедлил сказаться!
Во-первых, духовенство окончательно утратило пастырскую связь с так называемыми “образованными классами”, уже в конце 40-х годов.
Во-вторых, академическое духовенство замкнулось в своей корпорации.
В-третьих, от Протасова ученое духовенство “бежало” врассыпную.
Например, от Филарета Московского, именем Государя, требовалось составление богословской системы, которую было нужно ввести в богословских школах раз и навсегда. Представьте, он отказался, сославшись на слабость здоровья. А в 1864 году, за 3 года до смерти, он обработал и издал свой курс “Догматического богословия”.
Требовали такого же составления богословской системы от Филарета Гумилевского (в будущем архиепископа Черниговского). Он тоже сумел уклониться. За это взялся Макарий Булгаков, но его Катехизисом были недовольны и оптинские, и московские старцы. Завершая эту часть беседы, подводим итог в формулировке Филарета Московского: “Одни запретительные средства не довольно надежны тогда, когда любознательность, со дня на день более распространяющаяся, для своего удовлетворения бросается во все стороны и тем сильнее порывается на пути незаконные, что не довольно устроены пути законные” (высказывание 1841 года).
Какие пути незаконные — вполне понятно: это протестантская библейская критика, на которую бросались не миряне, а то же духовенство, только академическое. Откроем “Библейскую энциклопедию”, репринтное издание Троице-Сергиевой Лавры 1990 года. Даже я там нашла явные протестантские мотивы. Я уж не говорю, что миряне читали младо-гегельянцев[5], например, Давида Штрауса “Жизнь Иисуса”. Это ведь позор! Это даже на ересь не тянет — это безбожие. Но Господь знает, как устраивать Русскую Поместную Церковь. И Он Сам ведет ее.
В 1833 году (год преставления преподобного Серафима Саровского) в Оптиной пустыни начинает старчествовать Леонид (Наголкин), он же Лев — в схиме, пришедший из Александро-Свирского монастыря; но он ученик схимонаха Феодора, который, в свою очередь, был учеником Паисия Величковского. Ученик и соработник старца Леонида во Христе — иеросхимонах Макарий (Иванов), скончался в 1860 году. И, конечно, всем известный старец, прп. Амвросий Оптинский (Гренков) (он 1812 года рождения, дожил до 1891года). Итак, Протасов “бряцает шпорами” в Петербурге, а потихоньку собирается Москва. Цензорское место занимает отец Феодор Голубинский. С 1821 по 1867 год митрополичью кафедру занимает Филарет. В 1845 году в журнале М.П. Погодина “Москвитянин” выходит первая статья о старце Паисии Величковском. И как прьрвало.
Как мне говорил покойный протодиакон Сергий Боскин, в Церкви правило такое: “пришло время терпеть, так терпи, а пришло время действовать, так не зевай”. И Оптина “не зевает”. Издают книги: “Нил Сорский. Наставления ученикам”; Никифор Феотокий (XVII-й век, грек по национальности, иерарх Русской Православной Церкви, архиепископ Астраханский) “Слова огласительные”; преподобные Варсонофий и Иоанн “Вопросы и ответы”; Симеон Новый Богослов “Слова”; Феодор Студит “Оглашения” (а заодно рассказывают, кто такой Симеон Новый Богослов, кто такой Феодор Студит); Максим Исповедник “Слово о любви”; Исаак Сирин “Творения”; Авва Палладий “Аскетические слова”; Авва Дорофей “Азбука монашества”; Марк Подвижник “Слова”; Орсисий “Слова” (это уже западная церковная традиция, но, разумеется, до Великой Схизмы); житие преподобного Григория Синаита[6], учителя безмолвия, автора 15-ти глав “О безмолвии”; “Лествица” в полуславянском переводе[7]. Все это издавалось небольшими тиражами в 2,5-3 тысячи экземпляров. Деньги на издания шли от Киреевских. Иван Васильевич Киреевский, один из лидеров славянофильского направления (между прочим, когда-то воспитанный на немецкой философии и бывший полубезбожником), был женат на Наталье Петровне Арбениной, она же была духовным чадом Серафима Саровского. Только в 1848 году жена убедила его надеть на шею крест! Их Белёвское имение находилось невдалеке от Оптиной, на расстоянии одного дня пути на лошадях. Почему Оптиной пустыни удалось “скрыться”? — Она ведь находится не на магистральных дорогах. К ней надо было ехать с тремя-четырьмя пересадками.
Протасов, как и Петр I, считал, что монашеское звание никчемное и паразитическое. Но, поскольку Николай I преследовал, главным образом, охранительные начала, в данном случае это осталось на уровне частного мнения Протасова. Именно в это время появляется, укореняется и начинает развиваться старчество Оптиной пустыни. Мы с вами видели, рассказывая о монашестве первоначальном (IV-VI веков), что старец-авва имеет учеников, таких же пустынных жителей, которые селятся вокруг его пустынной келии. Возникают старцы и в киновиях (общежительных монастырях), но либо они “совмещают” это с настоятельской должностью, либо старец в киновии — это братский духовник. Вспомним, что преподобного Сергия тоже называли “чудным старцем”. Но около него не окормлялось ни одной женщины, а удельные князья, случайно забредший крестьянин — окрестные жители.
А в Оптину начинается паломничество мирян — вот где Русская Православная Церковь вписала новую страницу в монашескую летопись Вселенской Церкви. Начинается не просто паломничество, а взыскание духовного руководства — того, чем могли бы заниматься духовники на приходах и чем они заниматься не могут, благодаря протасовской политике. В Оптину стекаются люди, ищущие, прежде всего, истины и духовного окормления. Добраться до Оптиной — целая история, не каждому по карману. Поэтому старцы Лев и Макарий ведут обширную переписку с мирянами; в сущности, это — заочное духовничество. Наконец, для благочестивых людей образованного сословия это еще и выход, в том смысле, что старцу открываются грехи, регулярно утаиваемые на исповеди в приходских храмах. Потому что никто не верит, что приходской священник соблюдает тайну исповеди. В деревнях — то же самое. Откроем роман “Обрыв” Гончарова: сельский священник окормляет дворню, но не помещиков.
Вначале на Оптину были гонения. Лев был вынужден скрывать схиму, поэтому еще в дореволюционных изданиях он часто именуется только Леонидом. За него заступается Филарет Амфитеатров,[8] будущий Киевский (сейчас местно-прославленный Украинской Автономной Церковью); проездом через Оптину (он был тогда епархиальным калужским архиереем), он посетил его и спросил: “Что ты не в схиме? Ты схимник и обязан носить схиму”. За год до его кончины (скончался в 1841 году) отцы Лев и Макарий старчествуют уже вдвоем. Наконец, устанавливается монашеская традиция Оптиной — строго общежительный монастырь (в это время монастыри – “штатные”, в лучшем случае; а то и вовсе своежительные).
Наконец, возрождается монашеская наука кеносиса (самоумаления, уничижения). Некоторое время старец Лев окормлял Игнатия (Брянчанинова). Когда тот только поступил в Оптину, отец Лев, присмотревшись к нему, сказал, что если он выдержит искус, это будет второй Арсений Великий. Но как старец его повел: соберется куда-нибудь вроде как по делу, а Игнатия посадит за кучера. Приедут на место, сидит Игнатий на жаре, под мухами — час, два, три[9]. В конце третьего часа отец Лев как бы вспомнит: “У меня же там дворянчик при лошадях остался. Надо ему чайку предложить”. Игнатий протерпел некоторое время такое положение и, воспользовавшись благовидным предлогом — своей болезнью, отпросился на лечение, а более уже в Оптину не вернулся. Старец Лев тогда глубоко вздохнул и сказал: “Нет, не выйдет из него Арсения Великого”.
Конечно же, это — пастырская педагогика. Возобновление старческого служения и напомнило принципы древней Церкви. (Поливать сухую палку — это как? Но она пустила корни, проросла и дала финики. И потом их раздавали ученикам и посетителям; конечно, они были чудотворными. Вот старец и говорил: “Ешьте плод послушания”). В условиях тоталитарного режима это звучит странно, но не надо забывать, что Церковь — это Тело Христово, сколько ее ни закрепощай, она, хоть и в другом месте, но начнет зеленеть, ибо Христос ее Глава.
Уже к кончине Льва (скончался 11 октября 1841 года) Оптинское старчество не вызывало нареканий. Начиная с 1846 года в Оптиной идет интенсивная издательская деятельность. И. В. Киреевский берет на себя переводы с новых языков, типографские хлопоты (он — бывший издатель журнала “Европеец”). Пожертвования на издания — семьи Киреевских. Уже старец Макарий Оптинский, о котором Сама Божия Матерь засвидетельствовала, что это святой человек, готовит себе преемника в лице Амвросия (в миру Александра Михайловича Гренкова, 1812 года рождения).
Начиная с 1849 — 1850 годов Амвросий начинает помогать старцу Макарию. В начале это помощь по изданиям. В Оптиной пустыни эта маленькая “ученая дружинка” живет не только в братском единении, но и в ученом братстве. Амвросий учится и читает святых Отцов не самоучкой, а под руководством Макария. К самостоятельному старческому служению он приступает только в 1860 году, после смерти Макария. Макарий завещает ему свою срачицу (нижнюю рубашку) — как бы видимый знак. Амвросий завещал себя похоронить в сорочке Макария, что и было выполнено. Старец Амвросий хотя и предсказал, что после его смерти его келейник Иосиф (Литовкин) “будет не ниже меня”, но такого всероссийского авторитета старец Иосиф не достиг.
Подведем некоторые итоги. Мы видели, что Серафим Саровский открывает двери келии только в 1826 году — за семь лет до кончины. Его Жития преувеличивают число его посетителей. Контингент его посетителей ограничивался окрестными крестьянами. Кто бы туда “затащил” Пушкина? А ведь в 1830 году, когда Серафим был в полной силе, Пушкин сидел в Нижнем Новгороде, запертый карантином. Серафима Саровского знал местный епархиальный архиерей, знало епархиальное начальство, но Пушкин ведь не посещал епархиальных архиереев. Он еще жил представлением о своей самодостаточности. Да и Достоевский пришел к преподобному Амвросию, когда от унаследованной от него болезни эпилепсии умер его младший сын Алеша. Но это — еще тема будущего, когда мы поговорим и о светском богословии.
Оптина пустынь на многие годы (с 1833 года до закрытия в 1922 году) становится притягательным центром для всех, кто ищет духовного руководства, кто, не довольствуясь ежегодными говениями, чтением самоучкой без руководства, ищет небесных глаголов свыше, которые должны быть услышаны человеком на понятном и вразумительном для него языке. Оптина пустынь во время своего расцвета проводит как бы демаркационную линию между духовно-напряженным и “облегченным” православием. “Облегченным православием” вскоре будут называть морализаторство (хотя бы в духе Льва Толстого). Если мы отнимем у православного вероучения сначала догматику, потом чудеса, “выхолостим” жития святых — останется моральное учение, умеренная благотворительность, “добрые дела”. Конечно же, толстовщина — это крайняя форма, но на пол-пути останавливаются очень многие. Недаром последний оптинский старец Нектарий уже после революции (или перед самым ее началом) предостерегал против такой “записной” благотворительности и даже говорил, что “скупость — не глупость”. Впоследствии, уже в эмиграции, этот вопрос приобретет новую “остроту”. Например, была такая “монахиня” (монахиня по названию), как Мария Скопцова, которая считала, что монашество нуждается в преобразовании. От этого “преобразования” до реформаторства — один шаг.
В 1855 году странной смертью скончался Николай I. Его придворный врач Мандт эмигрировал и заграницей опубликовал известие, что, уже поправляясь от воспаления легких, Николай I принял яд, с полного ведения и согласия врача. В 1856 году был заключен Парижский трактат, и Россия вступила на путь государственных реформ. С 1858 года начинает работать “черный кабинет”[10], который вырабатывает условия освобождения крестьян из-под крепостной зависимости. Обращение к крестьянам для чтения во всех церквах канонической территории Русской Православной Церкви было поручено составить Филарету Московскому и начиналось оно такими словами: “Осени себя крестным знамением, православный русский народ…”. Подавляющее большинство крестьян были против отмены крепостного права, но из наших писателей посмел сказать об этом вслух только Чехов (это было уже намного позже). У крестьян, как правило, не было даже своего инвентаря и не у всех лошадь! Корова была тогда почти у всех. Все это очень напоминает настоящее состояние наших колхозов. Когда меня спрашивали: “Не похоже ли наше время на Смуту XVII века?”, я сказала, что очень похоже на 1861 год. Что же касается Церкви, то роль “эпохи реформ” тоже двоякая. С одной стороны — тактика “держать и не пущать” стала немыслимой; с другой стороны, со страниц “свободной печати” хлынуло уже не обличение каких-то сторон церковной жизни, а буквально черные потоки осуждения и ненависти (в это же время случилось знаменитое Дивеевское дело). Началась “эпоха реформ” — царствование Александра II.
[1] Впоследствии эта идея была “подхвачена” на Предсоборном совещании (1912-1917 годы) и на самом Соборе 1917-1918 годов.
[2] С начала XVIII века и до первой трети XIX был такой запрет: запрещено читать мирянам Священное Писание.
[3] У католиков этот запрет был снят после 1845 года, а подтвердили снятие – на Первом Ватиканском Соборе в 1870 году.
[4] Феофан Затворник, например, указывал на многие несовершенства, хотя бы и в переводе. То есть, то, что было при Никоне (необходимость исправления церковных книг), продолжалось и при Феофане Затворнике.
[5] Наш, “отечественный”, младо-гегельянец – это Белинский.
[6] Предпаламит, скончался в 1310 году; память 8 августа.
[7] Иными словами, сильно русифицированный перевод.
[8] У Лескова в повести “Владычный суд” он очень хорошо и правдиво выведен.
[9] Серафим Саровский осуществлял ту же тактику с дивеевскими: они стояли у него на пороге келии на морозе — кто час, кто два, кто полчаса – кому сколько надо.
[10] Комитет сидел за задвинутыми шторами и подчинялся непосредственно только императору. Главное слово в “черном кабинете” принадлежало славянофилам. Хомяков не дожил, но был его ученик Юрий Федорович Самарин, были князь Черкасский, Яков Иванович Ростовцев и братья Милютины — Николай и Дмитрий (убедивший впоследствии Александра II отменить солдатчину) Алексеевичи.