Список лекций Новейшая история Русской Православной Церкви (1917-2000)
Митрополит Сергий – кормчий корабля церковного.
- Вопрос о “Соловецком послании”.
- Первая апология митрополита Сергия – послание к правительству (от 10 июня 1926 года). Реакция на апологию Сергия в отечестве и за рубежом.
- Попытка заочного собора и четвертая посадка митрополита Сергия (декабрь 1926 года – 27 марта 1927 года).
События 1926-1927 годов развивались с такой скоростью, что нам приходится один и тот же отрезок времени прорабатывать несколько раз.
Ярославский раскол, который был рассмотрен в прошлый раз, нельзя полностью назвать расколом; некоторые раскольнические действия можно усмотреть только в поведении митрополита Агафангела, да и то тот взял свои действия вскоре обратно. Начиная с 8 – 12 июня 1926 года: 8 июня он оповестил власти, а 12 июня – митрополита Петра об отказе от претензий на местоблюстительство. После этого можно считать, что в Ярославле все затихло.
Митрополит Сергий после ходатайства от 10 июня 1926 года получил право въезда в Москву (и из Москвы), где он занял домик в Сокольниках, оставшийся от митрополита Петра; и вот он начинает из церковного центра обозревать свою каноническую территорию.
В это время на Соловках составляется очень пространный церковный документ, который получил название “Соловецкого послания”. Первый вопрос, который возникает в связи с этим посланием, это – когда оно было написано? Этот вопрос до сих пор не выяснен. В книге священника Георгия Митрофанова “Православная Церковь в России и эмиграции в 20-е годы” “Соловецкое послание” перепечатано из книги священника карловацкого раскола протоиерея Польского, где проставлен год 1925-й.
Это не верно, так как в самóм “Соловецком послании” упоминается о том, что митрополит Пётр находится в узах. А именно написано: “Местоблюститель патриаршего престола и около половины православных епископов томятся в тюрьмах, в ссылке или находятся на принудительных работах”. Таким образом, это послание не могло быть написано раньше декабря 1925 года, а на нем стоит дата 27 мая/9 июня 1925 года.
Для датировки послания не проходит даже 1926 год, потому что уже упомянут в послании не только Заместитель, но и патриарший Синод. Патриарший Синод будет зарегистрирован после выхода митрополита Сергия из четвертой посадки, то есть 20 мая 1927 года.
Скорее всего “Соловецкое послание” должно быть помечено 9-м июня 1927 года, то есть гораздо позже первой апологии митрополита Сергия, так как первая апология датируется 10-м июня 1926 года. В опубликованном тексте 1-й апологии Сергия есть ссылка на Центральный государственный архив – существует номер фонда, описи, дела, то есть это – совершенно четкие архивные данные.
В то же время надо учесть, что очень много людей упоминают “Соловецкое послание” в 1927 и в 1928 годах.
“Соловецкое послание” начинается так:
Название “Памятная записка соловецких епископов”.
Но там нет ни одной епископской подписи – это анонимная памятная записка. Автор записки известен, его упоминает (без указания имени) митрополит Елевферий (Богоявленский) в своем труде “Неделя в Патриархии” и приложениях – это протоиерей И. Шастов[1], действительно отбывавший наказание на Соловках и действительно в это время.
Как бы ни относиться к этому посланию, но вполне естественно, что сочинял послание один человек, а потом собирал под ним подписи. Стало быть, протоиерей И. Шастов ни одной подписи не собрал и, тем не менее, это послание какими-то особыми путями становится немедленно известно за границей и известно у нас.
На что сразу же стал упирать карловацкий архиерейский Синод — что Декларация Сергия противоречит “Соловецкому посланию”.
“Памятная записка” начинается с того, что “несмотря на основной закон Советской конституции, обеспечивающий верующим полную свободу совести, религиозных объединений и проповедей, Православная Российская Церковь до сих пор испытывает весьма существенные стеснения в своей деятельности и религиозной жизни”.
В тексте послания слово “правительство” написано то со строчной, то с прописной буквы, то есть, наверное, записка когда-то предназначалась к правительству, но только из-за того, что она не была подписана, то к правительству не попала.
Если записка к правительству, то от кого? Существует 11-е правило Антиохийского собора, которое предписывает, что к высшей гражданской инстанции может обращаться только предстоятель поместной Церкви или же клирик Церкви, но по его поручению. Особенно это относится к церковному клиру, так как за самочинное выступление полагается извержение из сана. Поэтому такое послание может рассматриваться только как частное письмо. (Правда, в начале “Записки” есть указание на “руководящий орган Православной Церкви” (абзац 2-й); возможно, что “Записка” предназначалась именно для Сергия и его Синода, но не была сочтена удовлетворительной. Это косвенно подтверждается и словами епископа Максима Полонского (викария Волынской епархии) в письме к Сергию, со ссылкой на отзыв братии Данилова монастыря (конечно, “поминовенцев”), что было много мук и головоломок, печение митрополита Сергия (то есть, так называемая “Декларация”, о которой речь впереди – В.М.Е.), по сравнению с другими прежними изданиями (курсив мой – В.М.Е.), вышло чище, вкусней и долговечней (цит. по: Иоанн (Снычев), митрополит. “Церковные расколы в Русской Церкви 20-30-х годов XX-го столетия”, Сортовала, 1993 г., с.137)).
Характер записки, – несомненно, апология, так как “Соловецкое послание” убеждает, увещевает. Во-первых, увещевает правительство в точности соблюдать свои собственные законы и, прежде всего, соблюдать закон об отделении Церкви от государства; то есть не лицемерить, а последовательно выполнять собственный закон. И в связи с этим законом об отделении Церкви от государства терпеть Церковь рядом с собой, стало быть, с ее невидимой духовной властью над душами людей.
Конечно, таких слов в “Соловецком послании” нет; вместо этого в послании указывается, что преимуществами и поблажками пользуются церковные раскольники, то есть “обновленцы”, а настоящие православные стеснены во всей своей деятельности.
Послание не выдерживает логической проверки. Например, там сказано, что Конституция разрешает всем гражданам верить во что угодно, то есть, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. И, несмотря на это, Церковь “лишена имущества и лишена прав юридического лица”.
Лишение Церкви имущества вовсе не лишает крепости веры, как и видно в Церкви первых трех веков христианства.
Другая просьба — это то, что “у нас отняты останки святых”, но как-то так получается, что “останки святых” поставлены в один ряд с имуществом и даже не сказано (в этом месте), что останки святых находятся в музеях и что они кощунственно поруганы.
По законам апологии, как, например, в апологиях Иустина Философа, нужно было бы разъяснить, чтó такое православное почитание святых мощей и почему раскрытие, то есть обнажение, этих мощей и выставление на обозрение, с точки зрения православно верующего человека, есть кощунство и, следовательно, оскорбление религиозных чувств верующего. Жанр апологии предполагает разъяснение, диалог, то есть именно “дать отчет с кротостью и благоговением” (1Пет.3.15).
В послании много сказано в смысле заверения в лояльности всей Церкви и даже посланиям патриарха Тихона дано не прямое толкование. Сказано так: “Мы считаем необходимым заверить Правительство, что эти обвинения не соответствуют действительности (то есть, что Церковь хочет свергнуть новые порядки – В.Е.). В прошлом, правда, имели место политические выступления патриарха, дававшие повод к этим обвинениям, но все изданные патриархом акты подобного рода направлялись не против власти в собственном смысле этого слова.[2] В то время слагающиеся органы центрального управления не могли сдерживать злоупотреблений и анархии ни в столицах, ни на местах. Всюду действовали группы подозрительных лиц, выдававших себя за агентов правительства, а в действительности оказавшихся самозванцами с преступным прошлым и еще более преступным настоящим. Они и избивали епископов и священнослужителей, ни в чем не повинных людей, расхищали там имущество, ограбляли храмы и затем бесследно рассеивались”.
Но ведь как раз большевики действовали по правилам “законной революционности”, то есть все эти вещи были допускаемы и одобряемы; Троцкому Ленин прямо выдавал бланки, подписанные внизу – “Одобряю и впредь”.
“Было бы странным, если бы при таком напряжении политических и своекорыстных страстей, при таком озлоблении одних против других, среди этой всеобщей борьбы, одна Церковь оставалась бы равнодушной зрительницей происходящих нестроений”.
Самое проникновенное послание патриарха Тихона было направлено к избиваемым, к гонимым, к лишенцам и их патриарх предостерегает против ответного удара и, особенно, против антисемитизма. Патриарх увещевает принять эти избиения, яко агнцы, “как агнец безгласен перед стригущем его” и, тем самым, удостоиться части в страданиях Христовых.
В “Записке” о Тихоне пишется так: “Но с течением времени, когда сложилась определенная форма гражданской власти,[3] патриарх Тихон заявил в своем воззвании[4] к пастве о лояльности в отношении к Советскому правительству, решительно отказался от всякого влияния на политическую жизнь страны. До конца своей жизни патриарх оставался верен этому акту; не нарушили его и православные епископы; со времени издания его нельзя указать ни на один судебный процесс, на котором было бы доказано участие православного клира в деяниях, имевших своей целью ниспровержение Советской власти”.
В послании дальше упоминается, что клир и иерархи сидят в тюрьмах и в лагерях без приговора, что они все подверглись репрессиям в административном порядке, что не было ни правильно расследованного дела, ни гласного судебного процесса[5]; без предоставления им возможности защиты и даже без объяснения причин, чтó является бесспорным доказательством отсутствия серьезного обвинительного материала против них. И это тоже – принцип апологии, то есть уличение государства в несоблюдении своих же собственных законов. Хотя, конечно, по ОСО и неверующих точно так же заключали в тюрьмы и расстреливали.
Дальше в послании идет странное – каким образом все-таки человек, живший в России и знавший обстоятельства жизни Русской Церкви, пишет: “Когда созванный с разрешения патриарха Тихона карловацкий собор превысил свои полномочия, вынес постановления политического характера, патриарх осудил его деятельность и распустил Синод, допустивший уклонение собора от его программы”.
Всем было прекрасно известно, что Тихона вовсе не оповестили о карловацком соборе и узнал он о нем из газет. Значит, либо человек допускает сознательную фальсификацию фактов — или это послание сразу же было “испорчено” за границей.
Далее. “Хотя канонически православные епархии, возникшие за границей, подчинены российскому патриарху, однако в действительности управление ими из Москвы и в церковном отношении невозможно по отсутствию легальных форм сношений с ними”.
Это – явная фальсификация. Патриарх Тихон возвел Евлогия в сан митрополита и перед этим поручил ему управление православными приходами за границей; Тихон закрывает карловацкое собрание 5 мая 1922 года за канонические прегрешения (“политические от имени Церкви выступления”); Тихон 8 апреля 1924 года запрашивает Евлогия – на каком основании и с чьего разрешения существует архиерейский Синод. То есть, эти легальные формы существовали, поскольку Тихона никто не укорил за эти сношения с заграницей, хотя, конечно, вся почта перлюстрировалась.
Канонические церковные меры прещения можно применять к людям, имеющим совесть; человеком, имеющим совесть и обладающим церковной ответственностью, управлять можно. В будущем, когда, например, была организована патриаршая церковь в Париже, Трехсвятительское подворье, и позднее в Америке открыты 59 приходов, подчиненных Московской патриархии, вопросы управления не возникали.
В “Записке” высказано очень много прямых обид, что “всяческие поблажки оказывают обновленцам”, которые в “Памятной записке” так и названы – “государственная церковь”. (Автор “Записки”, конечно, вряд ли знал инструкцию Троцкого, по которой обновленцы тоже приговорены к уничтожению, только номером вторым).
В “Записке” есть и такое замечание, что Церковь в своей деятельности не может государственных действий ни порицать, ни одобрять, потому что если она хоть что-нибудь одобрит, а про другое промолчит, то это будет истолковано, как право воздержания от одобрения, которое всегда может быть понято как знак недовольства и неодобрения.
Составлять это послание протоиерею Шастову никто не поручал, поэтому получается, как с “запиской 12-ти” о церковных ценностях – всё прямо по инструкции Троцкого: лучше иметь такого патриарха, часть единоверцев которому не подчинена. (На “Соловецкое послание” многие авторы ссылаются, но никто его не анализировал).
Если предстоятелю Церкви вменяется в обязанность людьми молчать по совести, то кого же он должен слушать – Господа или человека; в таком случае, пускай лучше действует государственная цензура и некоторые его высказывания не пропускаются, но сам он должен говорить то, что дает ему Господь. (Сергий, например, в первый день войны выпустил свое послание, которое кончается словами “Господь дарует нам победу” (страна была к войне не готова). Это сказать можно было только Святым Духом — и кáк было не сказать!)
Таким образом, уверение в своей аполитичности оказывается иногда просто изменой Христу. С другой стороны, в послании написано – “Отнюдь не отказывая вопрошающим в религиозной оценке мероприятий, сталкивающихся с христианским вероучением, нравственностью и дисциплиной”. Религиозная оценка может и должна быть у любого события, а разве трудно властям религиозную оценку прямо приравнять к политике?
Сергий в послании 1927 года (так называемая “Декларация”) напишет, что “только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество как наша Русская Православная Церковь, со всей ее организацией, может жить в стране, закрывшись от ее власти” (явно здесь имеется в виду и “Соловецкое послание”!).
Дальше в “Соловецком послании” сказано, что “православная церковь стеснена в выполнении ею религиозных обязанностей”. Стеснена она законами, а законы, в свою очередь, стеснены мероприятиями. И вот “раскольникам оказывают покровительство”, а настоящим православным – одни стеснения.
“Еще и еще раз заверяем, что Церковь со своей стороны не стремиться к контрреволюции, не призывает к оружию и к политической борьбе, повинуется всем законам и распоряжениям гражданской власти”.
“Глубоко уверенная (Церковь), что прочное и доверчивое отношение может быть основано только на совершенной справедливости, она изложила открыто без всяких умолчаний и абсолютностей, что она может обещать Советской власти, в чем не может отступить от своих принципов и чего она ожидает от Правительства СССР”.
С точки зрения протоиерея Шастова получается, что Церковь глубоко уверена, что возможно “прочное и доверчивое отношение с Советской властью” и для этой сугубой прочности и доверчивости она (Церковь) специально изложила все, что ей нужно, и ждет от правительства и чего именно – “Если предложения Церкви будут признаны приемлемыми, она возрадуется о правде тех, от кого это будет зависеть”.
В этой “Памятной записке” очень много сказано как раз о зарубежных делах, о делах карловацких. “Памятная записка” постоянно упирает на недопустимость церковного суда по обвинению в политических преступлениях. Но ведь карловацких иерархов и карловацкий клир обвиняли не в политических преступлениях, а в преступлениях церковных. Политическая деятельность для клира есть деятельность мирская и она запрещена 6-м, 81-м и 83-м апостольскими правилами; 7-м правилом IV-го Вселенского Собора, 10-м правилом VII-го Вселенского Собора и 11-м правилом Двукратного собора.
Кроме деятельности, явно запрещенной церковными канонами, существует и преступления сугубо церковные, называемые церковным бесчинством; превышение прав. Например, Храповицкий был возведен карловацким собранием в чин наместника патриарха по зарубежью без ведома самого патриарха. Во-вторых, самочинное карловацкое сборище подпадает под 9-е и 13-е правила Антиохийского собора и 1-е правило Василия Великого. Третье, диффамация[6] предстоятеля – что “мы не свободны на патриаршем посту нашем”, против которой Тихон возражал в трех своих посланиях. Четвертое, объявление последнего послания Тихона 1925 года подложным, что тоже нельзя квалифицировать иначе как обман[7].
По положению Собора 1917-1918 года только патриарх имел право обращаться с окружными посланиями ко всей пастве и к предстоятелям других православных поместных Церквей. Это правило постоянно нарушалось Храповицким. По церковным правилам он должен был еще в 1922 году быть извержен “яко любоначальный”.
В “Соловецком послании” далее сказано, что судить иерархов, ушедших в эмиграцию, может только собор; и это не верно: епископа судят 12-ть епископов по 12-му правилу Карфагенского собора; священника судят 6-ть епископов (плюс свой епископ) и диакона судят 3 епископа. Синод РПЦ до мая 1922 года состоял из 12-ти иерархов и поэтому был правомочен для вынесения суждения и о деятельности отечественных и о деятельности зарубежных иерархов.
В церковных правилах сказано, что суд предполагает личное присутствие. IV-й Вселенский Собор указывает, что “никто да не судит отсутствующего”. Тихон об этом знал и поэтому пишет, что “для предания заграничных иерархов каноническому суду, мы должны будем испрашивать для них у правительства разрешения на въезд”. Если в интересах своей безопасности виновные боятся явиться сами, то они могут представить собору или Синоду либо извинительное, покаянное, либо упорствующее заявление.
После войны многие карловацкие иерархи вернулись в Россию не для канонического суда, а для принесения покаяния и были с любовью приняты в сущем сане. Кто хотел, тот остался на покое, как Нестор (Анисимов), и жил в удобствах в Переделкине; а кто не хотел, как Сергий (Королев) Пражский, Серафим (Лукьянов), Мстислав, будущий Вологодский, все получили епархии и мирно пребывали на них до своей естественной кончины.
В “Соловецком послании” идет как рефрен, что Церковь надеется, что ей будет предоставлено право избрать патриарха и организовать епархиальные управления и так далее. “Церковь надеется также, что деятельность созданных церковных учреждений не будет поставлена в такое положение, при котором назначение епископов на кафедры, определения о составе Священного Синода, им принимаемые решения, — проходили бы под влиянием государственного чиновника, которому, возможно, будет поручен политический надзор над ними”.
Это называется “тамо убояшеся страха, идеже не бе страх”. То положение, которое здесь описано, соответствовало синодальному периоду, когда чиновник, приставленный от правительства, корректировал все действия в церковном управлении и Синода тоже. Тогда как действия “сергиева” Синода ни в каких поправках не были замечены. Как бы сказал Иоанн Шаховской – “Наибольшей свободы Церковь достигает, проходя некое благожелательное гонение со стороны умных слуг государства” (“Белая Церковь”).
Никакого давления на “сергиев” Синод не было; но позднее, правда, всех членов Синода посадили и расстреляли: их уничтожили физически, но уст их никто не заграждал.
“Соловецкое послание”, не получив ни одобрения, ни подписей, тем не менее стало известно и в Москве (в церковном центре), и за границей. За границей “Соловецкое послание” получили в 1927 году и даже раньше, чем Декларацию Сергия.
Годом раньше, 10 июня 1926 года, еще будучи в Москве, Сергий составляет письмо к правительству и тоже характера апологии (ее мы и назвали “первой апологией” митрополита Сергия). Начинается эта апология примерно так же, как потом начнется и Декларация.
“Одной из постоянных забот нашего почившего святейшего патриарха было выхлопотать для нашей православной патриаршей Церкви регистрацию, вместе с ней возможность полного легального существования в пределах СССР”. Она написана “преосвященным пастырям, пастырям и пасомым Московского патриарха”.
Это документ Сергия был не окончательный и был разослан самим Сергием по православным епархиям для сведения и для сведения же подан был властям.
Какие основные моменты этой первой апологии? “Мы не можем замалчивать того противоречия, которое существует между православными и коммунистами-большевиками, управляющими Союзом: они ставят своей задачей борьбу с Богом и Его властью в сердцах народа; мы же весь смысл и всю цель существования нашего видим в исповедании веры в Бога и возможно широком распространении и укреплении этой веры в сердцах народа”.
Таким образом, Церковь продолжает апостольскую линию, выраженную апостолом Павлом – “горе мне, если я не проповедаю” (ср. 1Кор.9,16).
Далее следует указание (пояснение) – “прогресс церковный мы видим не в приспособляемости Церкви к современным требованиям, не в урезке ее идеала и не в изменении ее учения и канонов, а в том, чтобы при современных условиях церковной жизни в современной обстановке суметь зажечь и поддержать в сердцах нашей паствы огонь ревности о Боге и научить пасомых в самом зените материального прогресса находить подлинный смысл своей жизни всё-таки за гробом, а не здесь.
… Православный христианин, соблюдая свою веру и живя по ее заветам, будет образцовым гражданином какого угодно государства, в том числе и советского,[8] в какой бы области жизни ему бы ни пришлось действовать: на фабрике, в деревне или в городе, в армии или в шахте и тому подобное”.
“Одно из завоеваний революции есть свобода Церкви от всякой политической и государственной миссии. Мы отнюдь не можем отказаться от этого завоевания, да и верующий народ не простит нам этого отказа. Но мы твердо обещаем, что, насколько это будет зависеть от нашего авторитета,[9] мы не дадим впредь вовлечь Церковь в какую-нибудь политическую авантюру и не позволим никому покрывать именем Церкви своих политических вожделений”.
“Соловецкое послание” было выпущено при предстоятельстве Сергия, когда он уже находился в Москве. Сергий мог дать ответ либо лично протоиерею Шастову (от него Сергий воздержался), либо надо было дать свое апологетическое послание. Сергий и изберет впоследствии второй путь. Но его первая апология была написана раньше и послана и за границу, а в ней о зарубежном духовенстве сказано так: “Но выразить наш полный разрыв с таким политиканствующим духовенством и тем оградить себя на будущее время от ответственности за его политиканство и желательно и вполне возможно. Для этого нужно только установить правило, что всякое духовное лицо, которое не пожелает принять своих гражданских обязательств, должно быть исключено из состава клира Московского патриархата и поступить в ведение заграничных поместных Церквей, смотря по территории. Теми же обязательствами должно быть обусловлено и существование за границей особых русских церковно‑правительственных учреждений, вроде Священного Синода или епархиального совета”.
Послание Сергия весьма короткое и было принято за границей с полным одобрением. В зарубежной печати (карловацкого толка) было сказано, что “наконец мы получили первый за пять лет свободный голос Русской Церкви” и что это послание будет принято к сведению и к исполнению.
Когда в 1928 году в Москву прибыл из Литвы митрополит Елевферий, то запросил об этом “Соловецком послании”; ему объяснили, что подписей там нет, потому что их там и не было, что написал это один протоиерей Шастов и что за границей оно получило резонанс, а у нас практически никакого.
Более значимым по последствиям было сношение Сергия с заграницей. Кроме этого официального послания, Сергий послал несколько частных писем заграничным иерархам с увещаниями. Одно из таких писем было направлено прямо Антонию Храповицкому, с которым Сергий был связан долголетней личной дружбой. В письме было сказано буквально, что “если Вы не в силах подчиниться законному, назначенному Тихоном, митрополиту Евлогию, то давайте исполним канонические правила, которые диктуют, что те православные священнослужители, которые оказываются на канонической территории другой православной Церкви, обязаны войти в клир этой православной Церкви”.
Некоторые так и поступят. Например, протопресвитер армии Георгий Шавельский в 1926 году войдет в клир Православной Церкви Болгарии; также и люди из мирян, осевшие в Болгарии, в частности, Н.Н. Глубоковский. Епископ Серафим (Соболев) был довольно долго членом карловацкого Синода, но потом тоже счел за благо оказаться в Болгарской Церкви. Эти люди поступили в соответствии со священными канонами и в соответствии с увещаниями Сергия, который им просто напомнил правила Церкви.
Именно так хотел поступить и Вениамин Федченков, так как его приглашали вступить в клир Сербской Церкви. Но потом, получив несколько указаний свыше, он поступил в клир Московского патриархата, подписав заявление о лояльности и снабдив это заявление комментарием, кáк он эту лояльность понимает. То и другое было послано на Афон к его духовнику архимандриту Кирику и игумену Пантелеймонова русского монастыря архимандриту Мисаилу, от которых он получил письмо, в котором они с ним “совершенно и во всём согласились” (“Святой сорокоуст”, 1927 г.).
Одно из писем Сергия за границу было опубликовано в Рижской печати и было предъявлено Сергию в качестве криминала. Второй криминал — это то, что была попытка собрания заочного собора, то есть попытка заочного избрания патриарха путем сбора подписей.
Большая часть проголосовала за митрополита Кирилла, который находился в ссылке, но была надежда, что его освободят. Но избирать ссыльного и, вообще, того, кто находится не на свободе, было запрещено положением о высшем церковном управлении поместного Собора 1917-1918 годов.
Митрополиту Кириллу срок продлили, и до 1937 года он так и не вышел на свободу; а в 1937 году его судили по ОСО и расстреляли (но об этом не было сообщения).
Когда Сергий получил право законного ходатайства, то подал список иерархов и в их числе указал и митрополита Кирилла; тогда ему сообщили, что митрополит Кирилл “умер от укуса змеи”.
[1] Елевферий (Богоявленский), митрополит. Цит. изд. “РПЦ на родине и за рубежом”, М., 1995 г., с. 269. По другим сведениям – профессор И. В. Попов. – Митрофанов Георгий, протоиерей, цит. соч. СПб., 1995 г., с. 55.
[2] Это не верно, так как послание с анафемой прямо указывает, что оно относится к тем, кто захватил власть; и уж, тем более, послание патриарха Тихона от 25 октября 1918 года направлено прямо в Совет Народных комиссаров (к годовщине революции), где прямо сказано, что “вы в Германию перевозите не вами накопленное золото”; и пишется, что “всякая власть, которая служила бы благу страны, призвала бы на себя наше благословение”; и требование самого патриарха – всеобщей политической амнистии и так далее.
[3] В 1922 году Петроградский процесс, а перед тем Московский шли уже не по правилам “законной революционности”, а по правилам “революционной законности”, то есть был уже некоторый кодекс.
[4] Июньское послание 1923 года.
[5] Последние процессы закончились в 1922 году.
[6] Диффамация – ложное обвинение; в церковном законодательстве существует понятие “ковы” – все виды интриг (18-е правило IV-го Вселенского Собора и 34-е правило VI-го Вселенского Собора).
[7] Карловчане гласно отложились от своего предстоятеля только в сентябре 1927 года.
[8] “Советского” со строчной буквы.
[9] То есть по совести. В “Соловецком послании” сказано, что “мы не можем заниматься политическим сыском и потому не можем дать гарантии в лояльности православной паствы”.